Ангелы Суджи - Владимир Дмитриевич Пронский
Собственная команда охладила его. И следом за ней пришла печаль, понимание того, отчего у него так «сместились полюса»: от усталости, от грусти по родным, от желания увидеть их. Всё-таки тяжело это, ох как невыносимо тяжело, заниматься день за днём тем, что не доставляет радости, угнетает. «Ну, какая это радость ‒ стрелять в человека. Ты целишься в него, а он целится в тебя и думает так же. И в чём здесь правда? ‒ терзал себя Земляков. Он понимал, что так думать нельзя, когда перед тобой враг. В такой момент надо помнить лишь об одном: как уничтожить его. И это правильно. ‒ Но почему те, кто не стреляет друг в друга, но затевают войны, не думают об этом. Или собственные амбиции не дают покоя, вынуждают тешить гордыню».
Он так и не понял себя в этот момент, хотя понимание и объяснение этого на самом видном месте и вполне очевидно. «Будь украинские власти сговорчивее и поумнее, они не стали бы запрещать на Донбассе русский язык и лишать жителей автономии. Только и всего. Жил бы Донбасс в составе Украины, и не было бы этой бойни, которую развязал продажный режим. Действительно продавшийся Западу, а тот теперь с новым президентом требует оплатить всё, что поставлял в виде помощи ‒ оружие и снаряжение. И остальные 50 стран тоже хотят получить много всего прочего, но не сразу, а пока помалкивают, выжидают, виляют хвостом. Это понимали и понимают все, только нацисты не понимали, возомнив о себе бог знает что, раздраконив себя на пустом месте, ‒ думал Земляков, и от этих дум утешение всё равно не приходило, даже поиронизировал: ‒ Хорошую устроил я себе политинформацию!».
Но думай не думай, а дело делать надо.
‒ Как ты там, живой? ‒ не таясь, крикнул он Громову.
‒ Живой… Гранаты береги — не бросай попусту. День большой ‒ пригодятся.
«И этот туда же ‒ ему воевать бы и воевать! Эх, голова! ‒ подумал Земляков. ‒ А кто детей будет растить, кто пшеницу сеять! Вопрос? И большой!».
Нацисты на какое-то время затаились. Уже и солнце поднялось выше деревьев, и эфирный дух распускающихся почек шибал в нос, когда подал голос Володя:
‒ Ползут! ‒ предупредил он расслабившегося Землякова, на которого навалилась дремота. ‒ Поближе подпустим.
‒ С моста их всё равно не пускаем, а то потом они разбегутся по кустам, отлавливай их там.
Они запросто переговаривались, словно и не встречали смертельных врагов. А шли на встречу товарищи на шашлыки или ещё для чего-то приятного. Уже изготовившись для стрельбы, Земляков сказал сам себе вслух:
‒ Что-то совсем мы расслабились после трубы. Героями себя возомнили! А зря!
В этот раз наступающие первыми открыли огонь. Жиганув двумя-тремя очередями, они заработали локтями и, огибая вчерашних «двухсотых», стали приближаться. Первыми открыли по ним огонь из бокового окопа с другой стороны насыпи, а Земляков с Громовым поддержали короткими, но редкими и прицельными очередями, от которых летели клочья от рюкзаков и загривков нападающих, как они ни вжимались в шпалы. И стрелять по ним даже стало неинтересно. Опять несколько нацистов задвухсотились или затрёхсотились — кто их там поймёт, остальные развернулись и поползли назад под отрывистые звуки коротких очередей. Кто-то не выдержал, поднялся и, пустив очередь-другую в их сторону, вихляясь на бегу и согнувшись, чтобы не попасть под прицельные пули, пустился наутёк и за мостом скатился с насыпи; кто-то из них ещё успел шмальнуть очередью. Она угодила в верхний срез бруствера окопчика Землякова. Из-под пуль ‒ грунт и щебень фонтаном. В этот момент Сергею будто обожгло левую руку, глянул на неё, а по тыльной стороне кисти кровь ручьём. Только этого не хватало! Достал из аптечки жгут, перетянул руку, кровь сразу пропала и едва сочилась, и он увидел рану ‒ будто кто острым ножом резанул венку, и понял, что срикошетил камень и перебил небольшой сосуд. Наложил тампон и перебинтовал. Даже не стал делать обезболивающий.
‒ Что там у тебя? ‒ крикнул Громов.
‒ Бандитская пуля! ‒ продолжая находиться в бесшабашном состоянии, отмахнул Сергей и всё-таки пояснил: ‒ Камнем посекло!
‒ Сильно не высовывайся.
‒ А если не высунешься, то и не стрельнёшь. Тут уж не угадаешь. Ты-то как, нормально себя чувствуешь. Кашель перестал?
‒ Потеплело и перестал, а ночью сам слышал. Что-то и на левом фланге утихло.
‒ Выдохся нацист, вот и утихло. Ему не до этого теперь. Слышишь, стрельба всё ближе и ближе ‒ наши с севера продвигаются.
‒ Давно бы пора, а то мы здесь надолго застрянем.
Тут с правой стороны насыпи свистнули, позвали к себе.
‒ Чего там у вас? ‒ крикнув, спросил Земляков.
‒ Боец наш двухсотый… Пуля в лоб угодила. Что делать? ‒ испуганно спросил боец, словно и в него целились.
‒ Ему уже ничем не поможешь. Он из вашей группы?
‒ Да.
‒ Свяжись с лейтенантом. Доложи обстановку.
От этого разговора Землякова как жаром осыпало, душно сделалось. Он всё утро шутковал сам с собой, в рассуждения ударился, а смерть ‒ вот она, рядом ходит. И шутки с ней шутить ‒ себе дороже.
‒ Доложил! ‒ крикнул сосед. ‒ Лейтенант сказал, чтобы автомат взял себе под ответственность.
‒ Ну и возьми, если приказал. Сам будь внимательным! ‒ напомнил Земляков и более ни о чём говорить не хотелось.
Настроение пропало, хотя его и не было особенно в это утро. И не могло быть. А все так называемые шутки, какими он пытался взбадривать себя, лишь сильнее в конце концов угнетали. От них становилось душно и неуютно, словно он вновь оказался в трубе.
22
В зоне ответственности Землякова и его сотоварищей враг более не появлялся, и, как позже лейтенант сообщил данные воздушной разведки, разрозненные отряды пеших нацистов ломанулись по полю
