Фолкнер - Шелли Мэри
— Спасибо, сын мой, за твое рвение и за то, что приехал вовремя, — сказал сэр Бойвилл. — Я так и знал, что ты явишься. Теперь наши мысли совпадают; мы оба думаем, как воздать почести твоей матери и отомстить за нее. На этот раз ты не откажешься давать показания.
— Неужели ты веришь, что мистер Фолкнер — убийца? — воскликнул Невилл.
— Пусть законы нашей страны ответят на этот вопрос, — с издевательским смешком промолвил сэр Бойвилл. — Я сообщу суду лишь факты; то же самое сделаешь ты, а дальше уже закон и присяжные его осудят или оправдают.
— Значит, твой план — чтобы он предстал перед судом? — спросил Джерард. — Я думал, что огласка…
— Мой план, — с безудержной яростью воскликнул сэр Бойвилл, — обрушить на него такие же несчастья, какие он обрушил на свою жертву, и даже хуже; благодарю всевидящие небеса, что дали мне возможность отомстить сполна. Он умрет от рук палача, и я буду удовлетворен.
В выражении лица и голосе старика было что-то дьявольское; он от души злорадствовал, представляя страшное бесчестье, которое постигнет его врага. Джентльменские принципы Джерарда, готовившегося к дуэли со злодеем, казались бледным и ничтожным подобием возмездия по сравнению с позором, который уготовил своему обидчику сэр Бойвилл.
— Разве не обвиняли твою мать публично, во всеуслышание, на весь мир? — продолжал его отец. — Разве не признали ее виновной в парламенте, не осрамили официальным постановлением суда? Так с какой стати мы должны замалчивать сведения о ее невиновности, с какой стати решать все в частном порядке? Я требую публичности! Пусть это будет не столь высокий суд, но тот, о чьих решениях тем не менее станет широко известно; пусть он объявит о ее невиновности! Одна лишь эта мысль определила бы мои действия, даже если бы душа оказалась настолько слабой, что позабыла о мщении. И хочу знать, кровь течет в твоих жилах или молоко, сворачивающееся при мысли, что преступник понесет справедливую кару.
В припадке ярости сэр Бойвилл подыскивал для выражения своих мыслей самые обидные и ядовитые слова, и Невилл сразу догадался, что отец пришел в бешенство, прочитав, как Фолкнер отзывался о нем в своей рукописи. Раненое тщеславие маскировалось под оскорбленные чувства; Джерард не разделял этих мелочных эгоистичных страстей, поэтому заметил:
— Мистер Фолкнер — джентльмен. Признаюсь, я поверил его рассказу. Преступление, описанное его собственными словами, само по себе ужасно, и, если бы решение оставалось за мной, я бы заставил его сурово поплатиться, однако план, который предлагаешь ты, совсем не соответствует обычаям людей нашего круга, потому я смотрю на него с отвращением. Я бы предпочел поступить иначе.
— Ты имеешь в виду дуэль? — ответил сэр Бойвилл. — И ты готов рискнуть жизнью ради шанса его убить? Прости; я ни за что не признаю твой план благоразумным. Он причинил нам столько зла, что не имеет права на цивилизованное обращение, и я уж точно не хочу, чтобы к моим страданиям добавилась еще и смерть единственного сына.
Старик замолчал; его губа задрожала, а голос сорвался. Невилл решил, что причина этой перемены — нежность чувств, но он ошибался. Его отец продолжил:
— Я стараюсь сохранять самообладание и сдерживаться в выражениях. Мою беспощадную ненависть все равно не выразить никакими словами, поэтому не будем об этом. Ты можешь говорить спокойно и рассудительно и считаешь, что я должен делать то же самое; так давай рассуждать. Итак, ты готов бросить вызов этому злодею, или, как ты его называешь, «джентльмену». Готов рискнуть своей жизнью, приравняв ее к жизни преступника. Он убил твою мать, а теперь и ты погибнешь от его руки — это будет моя награда? Но если ты говоришь правду и он обладает хотя бы каплей чувств, которые ты ему приписываешь и которые подобают солдату, — думаешь, он станет в тебя стрелять? В этом злосчастном лживом листке, который ты мне вручил, он беспрестанно твердит о муках совести; если в нем сохранилось что-то человеческое, если у него есть совесть, он не сможет поднять оружие на сына бедной Алитеи. Поэтому он должен отказаться встретиться с тобой на дуэли или, встретившись, отказаться стрелять; в любом случае либо это будет фарс на потеху всему свету, либо ты выстрелишь в беззащитного человека. Это немилосердно.
— Но мы должны рискнуть, сэр, — возразил Невилл.
— Я рисковать не стану, — воскликнул его отец. — Мою несчастную жену насильно увезли из дома; ты был тому свидетелем! Ее похитили двое мужчин, и с тех пор мы о ней ничего не знали. Теперь же один из похитителей, главный преступник, приукрашивает обстоятельства своего преступления так, как ему вздумается, рассказывает свою историю, да с таким красноречивым изяществом, что неискушенный человек несомненно попадется на эту удочку! А мы должны довольствоваться этим и говорить: что ж, что было, то прошло? Это абсурд, и лишь безумец на это согласится! Довольно; я пытался тебя увещевать, будто решение зависит от меня, но на самом деле у меня нет права голоса. Я уже ни на что не влияю; теперь дело передано властям, а мы можем лишь стоять в стороне и наблюдать. Я верю, что найденные останки — и есть все, что осталось от твоей потерянной матери, и ты пред лицом Господа и своей отчизны должен подтвердить это. Тайное захоронение ясно свидетельствует об убийстве; беспристрастные судьи придут именно к такому выводу. Больше я вмешиваться не стану. Пусть суд присяжных установит истину; я не стану подкарауливать его и пытаться отомстить; если суд оправдает нашего врага, я дам ему сбежать, но если он виновен, пусть умрет смертью преступника — а именно это, полагаю, и произойдет.
Мысль о желанном жестоком триумфе придала стеклянный блеск глазам сэра Бойвилла, и губы его скривились в презрительной усмешке.
— Коронера вызвали в Рейвенгласс, — добавил он, — там соберется суд. Мы поедем туда и дадим показания. Не станем ни лгать, ни искажать факты; скажем, кто указал нам местонахождение тайной могилы твоей матери, а присяжные пусть решают, лежит ли грех убийства на душе того, кто, по его собственному признанию, похоронил ее там.
Глава XXXVI
Сэр Бойвилл пришпорил коня, и Невилл последовал за ним. В нем по-прежнему оставалось много от того мальчика, которого в детстве деспотизм отца почти довел до безумия. Его свободная и восприимчивая душа противилась произвольным приказам и чужому эгоизму. Его раненое больное сердце вспомнило об Элизабет и представило ее муки. Жестокая и низкая месть отца вызывала в нем отвращение. Он видел Фолкнера, и благородное величие его черт, хоть и слегка померкшее с годами, убедило его в правдивости этой печальной повести; Невилл не питал к нему того же презрения, что сэр Бойвилл, для которого Фолкнер являлся лишь призраком его воображения; он никогда его не видел и не знал. К тому же Фолкнер любил его мать; больше того — она сама по-сестрински любила его, и, как бы порочно и жестоко ни отблагодарил он ее за доброту, любовь Алитеи делала его неприкосновенным в глазах Джерарда.
В противоположность этим кротким чувствам в нем бушевала ярость оттого, что Элизабет — его дитя, что из-за Фолкнера между ним и его подругой сердца — ангелом, с чьим появлением в его душе впервые воцарился покой, — выросла стена. Внутри развернулась жестокая борьба: он не мог отказаться свидетельствовать на процессе, который уже начался; его мотивы могли истолковать неверно, он мог навредить памяти матери. В конце концов эта мысль победила; он должен был сделать все возможное, чтобы оправдать Алитею; об остальном же пусть позаботится таинственная рука Провидения.
Он прибыл в убогий городишко Рейвенгласс, где собрались чиновники; пока готовились к предварительному слушанию, к нему подошел адвокат сэра Бойвилла и попросил рассказать все, что он знал, чтобы с учетом своих юридических знаний подсказать, как сделать показания краткими и убедительными. Невилл поведал свою историю простыми словами, стараясь по возможности ограничиваться голыми фактами. Адвокат, по-видимому, удивился, услышав новую версию, ведь сэр Бойвилл уверенно обвинял Фолкнера в убийстве.
