Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер
В этом и состоит главная опасность. Многие, похоже, склонны без возражений принять столь позорное будущее. Они говорят: хотя человеку суждено стать для машин тем же, чем лошадь и собака являются для нас, он продолжит существовать, и ему, возможно, будет даже приятней жить в качестве прирученной скотины под благодетельной властью машин, чем в нынешнем диком состоянии. К домашним животным мы относимся с большой добротой. Мы обеспечиваем их всем, что считаем для них наилучшим, и не может быть сомнения: то, что мы употребляем в пищу их мясо, не уменьшает, а увеличивает их довольство жизнью. Подобным образом есть основания надеяться, что машины станут обходиться с нами по-доброму, ибо их существование будет в огромной степени зависеть от нашего; они будут править нами железной рукой, но употреблять нас в пищу не будут; наш труд потребуется им не только для производства новых машин и для воспитания их молодежи, но и для повседневного их обслуживания; мы будем готовить им пищу и кормить их, возвращать им здоровье, если они заболеют, и либо хоронить их мертвецов, либо перерабатывать ушедших из жизни членов их сообщества, дабы их механическое существование обрело новые формы.
Сама природа движущей силы, чья работа обеспечивает прогресс машин, исключает возможность пренебрежительного отношения к человеческой жизни, равно как порабощения людей. Кстати, рабы вполне довольны жизнью, если имеют хороших хозяев, да и революция машин в наше время не случится; вряд ли случится она и через 10 000 лет, и даже спустя десятикратно больший срок. Разумно ли тревожиться из-за маловероятного события, столь отдаленного во времени? Человек — животное не слишком сентиментальное, когда затрагиваются его материальные интересы, и хотя найдутся пылкие души, которые, окинув себя горестным взором, проклянут судьбу за то, что не родились паровыми двигателями, а все же человечество в массе своей без лишних разговоров согласится на любую сделку, которая обеспечит его лучшей пищей и одеждой за меньшую цену, и не пойдет на поводу у беспочвенных подозрений только из-за того, что для него якобы возможен иной удел, более славный, чем тот, что стал привычным.
Сила привычки огромна, изменения же будут происходить столь постепенно, что понятия человека о том, какое положение надлежит ему занимать, никогда не будут грубо потрясены; рабство подкрадется бесшумно, незаметно; желания человека и машин никогда не вступят в такое противоречие, чтобы привести к столкновению. Среди машин война будет идти вечно, но им и здесь нужен человек как посредник, чьими руками борьба преимущественно и будет вестись. В сущности, нет оснований беспокоиться о будущем счастье человека, доколе он приносит машинам пользу; люди могут стать низшей расой, но жизнь их будет куда благополучней нынешней. А коли так, разве не глупо и не абсурдно завидовать благодетелям? И не справедливо ли будет обвинить нас в крайней недальновидности, если мы откажемся от преимуществ, какие иным путем получить не сможем, лишь из-за того, что они будут сопряжены с еще большей выгодой не для нас, а для других?
С теми, кто прибегает к подобным аргументам, у меня нет ничего общего. Я с равным ужасом отшатываюсь как от представления о том, что человеческий род когда-нибудь будет вытеснен и превзойден иной расой, так и от веры в то, что предками моими — пусть и в отдаленнейший период времени — были не человеческие, а иные создания. Если б я поверил, что тысячу тысяч лет назад хоть один из моих предков принадлежал к иному виду, чем я, я бы потерял самоуважение, и жизнь утратила бы для меня интерес и прелесть. То же самое чувство испытываю я и к потомкам и верю, что чувство это однажды станет всеобщим и страна решится раз и навсегда остановить любой механический прогресс и уничтожить всё, что было достигнуто за последние 300 лет. На большем я не настаиваю. Можно не сомневаться, что мы вполне обойдемся оставшимся, и хотя я бы предпочел, чтобы разрушению подверглось также созданное в течение предыдущих 200 лет, однако сознаю необходимость компромисса и настолько пожертвую личными убеждениями, что соглашусь на 300 лет. Меньшего будет недостаточно».
Так завершалась теоретическая атака, которая привела к разрушению машин в стране Едгин. Была только одна серьезная попытка на нее ответить. Автор ее утверждал, что машины следует считать частью физической природы человека и что они не что иное, как его экстракорпоральные конечности. Человек, говорил он, это «механизированное млекопитающее». Низшие животные держат конечности, так сказать, дома, они принадлежат исключительно их телам, но у человека много таких, что не привязаны к телу и расположены обособленно, в различных частях мира — иные под рукой, для повседневного пользования, другие за сотни миль. Машина есть дополнительная конечность — в этом суть, начало и конец механизации. Собственными конечностями мы пользуемся так же, как машинами; нога — тот же деревянный протез, но настолько совершенный, что такой никакому мастеру изготовить не под силу.
Понаблюдайте за землекопом с лопатой; правое предплечье искусственно удлинено, а кисть играет роль сустава. Круглая головка на конце черенка лопаты похожа на нарост в конце плечевой кости, сам черенок — дополнительная кость, а железное полотно — форма кисти, позволяющая ее обладателю вскапывать землю методом, какой его кисти недоступен. Совершенствуясь таким путем (на что животные неспособны), иначе говоря, «позаботившись о том, чтобы прибавить себе росту хоть на локоть»[38] — в условиях, над которыми у нее нет даже видимости контроля, — цивилизация озарила род человеческий: с течением времени возникли общественные учреждения, традиции дружества и товарищества, наука «неразумия» и склад ума и образ мыслей, которые так высоко поднимают человека над животными.
Развитие цивилизации и механический прогресс шли рука об руку, поддерживая друг друга; начало всему было положено, когда
