В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев
– Вы приносили с собой какую-то очень толстую.
– Шпильгагена. Все руки, бывало, потом оттянет. И вот ждешь. Кто-то говорил, что ожидать скучно. Пустое – я нарочно приходил пораньше. Лес такой веселый, земля такая теплая, трава такая пахучая. Вот сейчас лес много хуже. И смотришь, бывало, в одно место между деревьями, там, где должно показаться ваше белое платье. В нынешнем году я что-то не вижу его?
– Я не ношу его.
– И никогда все-таки мне не удавалось уловить момента, когда вы показывались, все равно как звезда: пока смотришь, стоит, отвернулся на минуту – она уже упала. И каждый раз вы казались мне новой и неожиданной: я никак не мог привыкнуть к тому, что под этими большими деревьями вы были такой маленькой, худенькой и стройной, совсем как девочка. И лицо у вас казалось мне совсем детским, испуганным, тревожным и милым совсем по-новому. И вот выскочишь, бывало, обнимешь…
– Да, да, я знаю. Но к чему вы говорите все это? Оно прошло и не вернется никогда. Но где же наконец наши?
– Вы понимаете теперь, что лучше вам было привести Евгению Николаевну куда-нибудь в другое место?
– Да и я, пожалуй, предпочла бы другое место, но это так близко и удобно.
– Удобно?
– Конечно. Я не понимаю одного: зачем вы придаете такое значение пустякам: в сущности, не все ли равно, где бы вы ни встречались? А потом вы не так нападали бы на меня, если бы знали, как мучалась Женя, так долго не видя вас. По ночам она плакала. Когда все эти дни она видела ваше мрачное лицо и замечала, что вы точно избегаете смотреть на нее, она стала думать, что вы уже разлюбили. Ведь вы посмотрите, до чего она чиста и не способна ко лжи. Она и в других не понимает ее. Сама же условилась с вами держать себя так, чтобы не возникло ни малейшего подозрения относительно ваших отношений, – и как только вы начали приводить это в исполнение, она сейчас же поверила тому, что видит. Зато как радовалась она вчера – я не могла без улыбки смотреть на нее. Милая! Вы знаете, она ведь поет, и голосок у нее тоже такой чистенький. Чего же вы молчите? Разве вы не рады тому, что вас так любят? Какой мрачный взгляд!
– Зинаида Александровна!
– Вы меня, честное слово, удивляете. Разве вы забыли, чего вы хотели всегда? Вот вы и нашли человека, который всюду пойдет за вами. В тюрьму, в сумасшедший дом, и куда еще вы там говорили? Ах да: в театр. Вы забыли одну нашу ссору, когда вы звали меня с собой в театр, а я не пошла? Опять мрачный взгляд!
– А не скажете вы мне, Зинаида Александровна, отчего плакали ночью вы? Мне вчера сказала об этом Евгения Николаевна!
– Это неправда. Я не плакала.
– Неделю тому назад Евгения Николаевна проснулась, – это было уже к утру, и слышала, как вы плачете, но не решилась пойти к вам: она боится вас. У вас есть горе?
– Повторяю, она ошиблась. Однако где же наши?
– Но я еще не кончил. Когда я увидел вас вчера у мостика в качестве наперсницы, мне стало так горько! Точно тень какая опустилась на тот светлый образ, что живет во мне. И вы остались одна. Уходя, я чувствовал ваш взгляд. Вы читали? Я не заметил у вас книги.
– Читала. Какая прелесть этот Горький!
– Вы знаете, что дорога от мостика одна, к тому оврагу – вы помните. Есть у природы одно страшное свойство: она не меняется вместе с нами. Умирает у вас близкий, дорогой человек – а в окно вы видите те же тучи, то же небо, на которое он смотрел вчера вместе с вами. Когда я сидел вчера у оврага, я потерял представление о времени. Я органически не мог допустить мысли о том, что прошел уже целый год. Лес точно застыл на это время. Трава точь-в-точь та же, реденькая, иглами. Сучки лежат в том же положении. Внизу водомоина и земля в ней такая же темная и те же корни выходят наружу. Напротив два шершавых дерева. Мои глаза столько раз видели эту картину, я столько раз представлял себе ее зимою, но когда я шел туда, то думал, что увижу что-нибудь другое. Эта картина слилась с представлением о вас, и так как вас для меня уже не было, то мне казалось вполне естественным и простым, что и остального ничего нет. И вдруг все то же. Это возмутительно! Вот вы теперь уедете. Когда вы будете далеко отсюда, неужели вам легко будет вообразить, что там, в овраге, все так же стоят те два дерева, так же иглами пробивается трава?
– Право, я никогда об этом не думаю…
– Мне начинает казаться, что вы только притворяетесь непонимающей. Напрасно вы пожимаете плечами – вы не можете не понимать меня, это так просто. Ведь в чем вся сила: умерла-то наша любовь не своею смертью. Она была сорвана, как цветок, только что распустившийся. Он оторван от жизни, но хранит еще и краски, и цветы. Для него не наступала мертвая осень…
– Вы не начали ли писать стихов? Я думала, что нет более естественной смерти, чем равнодушие.
– Ах, вы намекаете на мое письмо? Дело прошлое, и теперь можно говорить свободно: неужели вы не догадывались, что я лгал, говоря в этом письме, что я не люблю вас, что я глубоко равнодушен к вам и что, одним словом, все к лучшему в этом лучшем из миров? Чем же иным мог я ответить на ваше письмо, предпоследнее? В нем вы говорили, что не чувствуете себя способной дать мне столько любви и счастья, сколько я заслуживаю. В то же время вы подвергали мою особу откровеннейшей и жесточайшей критике. Признаться, это единственное из ваших писем, которое я прочел один только раз – во второй раз духу не хватило. Но я его и так помню. Особенно остроумно вы иронизировали по поводу моих хороших слов. Вы
