Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак
Однако в городе оставались места, куда не смели проникнуть ни полиция, ни немецкие или турецкие шпионы, — там власть их кончалась. Это были дворы мечетей и сами мечети, в которых люди собирались, чтобы обсудить тягостные события дня, обменяться мнениями. Эти мусульманские фанатики с налитыми кровью глазами, одержимые своей верой, были особенно опасны властям, но до них-то и не могла дотянуться рука ни своих, ни чужеземных шпионов…
Вечером Селим, вернувшийся с молитвы из мечети, по просьбе Джихан рассказывал ей, что там слышал:
— Было там, госпожа, огромное сборище: люди пожилые и юноши, шейхи и учителя, знатные господа и простой люд — торговцы, разносчики… Все то шепчутся, то шумят — руками размахивают, обсуждают что-то, молятся всемогущему Аллаху. Вдруг слышу, один говорит: «А самое ужасное и мерзкое — что он хочет жениться на дочери, после того как казнит отца и двоюродного брата». А другой говорит: «Ислам не должен этого допустить, неужели мы стерпим, чтобы и его, и дочь зарезали, как жертвенных баранов?» Седой шейх ему вторит: «Клянусь Аллахом и пречистым пророком — не позволим немцу, хоть какому могущественному, осквернить мусульманский род!» А друг его, учитель, молодой ходжа, отвечает: «Не бывать тому! Нужно предупредить дочь Реза-паши, что если она уступит воле неверного, мы достанем ее из дома этого немца, вырвем из его грязных объятий, и уж тогда ей не избежать меча!» Все это я слышал собственными ушами, госпожа, и, клянусь Аллахом, меня пробрала дрожь…
Джихан молчала, думая про себя: «Неужели таков дух ислама, который я призывала себе на помощь? Таков народ, чья поддержка нужна мне в борьбе за свободу и справедливость? Нет, нет! Они не понимают меня, не могут понять! Между мной и ими — зловещая пропасть, которая с каждым днем ширится…»
Джихан провела в бездействии еще два дня, ожидая, что фон Валленштейн первый сделает шаг к сближению, а когда поняла, что ее надежды идут прахом, решилась сама пойти ему навстречу.
12
В гостиной, куда провели Джихан, ей не пришлось долго ждать: фон Валленштейн стремительно появился в дверях и рассыпался в радушных приветствиях. Поцеловав руку своей гостье, он провел ее к дивану и усадил на почетное место справа от себя.
— Наконец-то вы решились меня навестить, — начал разговор генерал и в голосе его сквозила все та же преувеличенная любезность.
— Не знаю, правильно ли я поступаю, — проговорила Джихан, — однако…
— Правильно ли поступаете? — живо перебил ее немец. — То есть как? У меня побывал это дурачок Шукри-бек, жаждущий моей крови, испортил мебель — вот, извольте взглянуть, — а вы даже не потрудились спросить обо мне, написать пару строчек или хотя бы по телефону осведомиться о моем самочувствии. Право, не думал, что османские барышни так забывчивы, вернее, так непостоянны в своих симпатиях. Согласитесь, что у меня есть право вас в этом упрекнуть.
— Не слишком ли вы торопитесь с упреками? Надеюсь, хотя бы, что они идут от чистого сердца, — парировала Джихан, стараясь вести разговор как подобает современной женщине. — Однако, несмотря ни на что, вы могли бы ради меня помешать аресту отца, и, конечно же, в ваших силах было простить Шукри-бека и дать ему нужную отсрочку.
— Стало быть, вы пришли не затем, чтобы поздравить меня со спасением от пули злоумышленника?..
Несмотря на притворную улыбку, в голосе генерала таилась угроза.
— Шукри-бек не владел собой, и вы виноваты в том, что довели его до такого состояния!
— Я виноват? Я? — уже хмурясь, переспросил генерал. — Все обстоит совсем наоборот. Несчастный признался мне, что вы причина его страданий. Вы обещали выйти за него замуж и не сдержали слова. Вы, бог весть почему, обошлись с ним слишком сурово. В один прекрасный вечер вы сначала пожелали его поцеловать, а потом выставили за дверь. И вот в своих несвязных речах он клянет теперь современных женщин, европейское воспитание и отмену гарема. Вы заставили беднягу страдать, а он, как человек недалекий, помчался ко мне мстить за это.
Джихан подняла на генерала глаза, полные мольбы.
— Но если вы столь проницательны и великодушны, то простите его и отпустите!
— До сего дня я ни в чем вам не отказывал…
— И сейчас не отвергните мою просьбу!
— Не я обвиняю Шукри-бека, не на меня лично он покушался, но на достоинство Германии, ибо этот дом — малая часть ее, и потому данный вопрос выходит за рамки моих полномочий.
— Ваше слово в Стамбуле — закон для всех!
— Идет война, моя дорогая Джихан, нас враги не щадят.
— Но вы победители и поэтому должны быть милосердны!
Джихан замолчала, полагая, что выполнила свой долг перед Шукри, — пожалуй, генерал не откажет и простит его. Теперь нужно было просить за отца.
— А мой отец? За что его арестовали, в чем он провинился?
— Ах, ваш отец… — протянул фон Валленштейн с издевкой. Ему хотелось дать понять Джихан, как удивлен он ее столь запоздалым приходом. — Только теперь вы спрашиваете об отце? Его вина гораздо серьезнее. Мне сообщили, что он изменил родине, предал интересы государств Священного союза.
— Измена! — воскликнула Джихан. — Отец неспособен на это!
— Он имел тайные сношения с эмиром Сабахаттином{73} и Латифом-пашой в Париже, а они заклятые враги нынешнего правительства и стран-союзниц. Перехвачено компрометирующее вашего отца письмо, в котором наследник престола излагает планы переворота: он пишет, что Реза-паша уверен в готовности Турции восстать и выйти из союза, чтобы заключить мир. Среди конфискованных бумаг есть и другие доказательства измены.
Слова генерала сильно подействовали на Джихан; не в силах скрыть это, она побледнела, глаза ее наполнились слезами.
— Что же теперь будет?
— Вашего отца будут судить как изменника.
— Я прошу вас о милости, умоляю — помогите! Одно ваше слово…
Она задохнулась от рыданий, слезы покатились по щекам.
— Если бы вы, Джихан, пришли раньше…
— Я ошибалась… Я признаю, что была не права!
— Вы вообразили, что можете обойтись без меня, пренебречь моей помощью — вот почему вы не приходили до сих пор!
— Я ждала от вас хоть какого-нибудь знака, думала, что вы сами придете или хотя бы напишете мне…
— И когда не дождались, пошли к другим влиятельным лицам, не так ли?
— Нет!
— Вы никого не просили, кроме меня?
— Нет…
— Прошу прощения, моя
