Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак
Все происходящее аль-Манфалути рассматривает под этим углом зрения, будь то судьбы его вымышленных героев, случаи из собственной жизни или важные политические события. Поэтому речь идет не просто о сентиментальности, которой окрашены его произведения, но именно о формировании в его творчестве нового направления — сентиментализма. Характерно в этом отношении и название сборника его рассказов — «Слезы», характерно и авторское предисловие к нему:
«Несчастных в мире множество. Не в моих жалких силах уничтожить их страдания и несчастья. Я могу только проливать над ними эти слезы. Быть может, в моих слезах они найдут для себя утешение и облегчение».
В произведениях аль-Манфалути легко найти мотивы и черты, свойственные литературе европейского сентиментализма. Так, в рассказах его повествование часто ведется от лица «чувствительного» рассказчика, который оплакивает судьбы униженных и оскорбленных героев, жаждущих поделиться с ним своими переживаниями. Идеалы сентиментальных героев аль-Манфалути противоречат бездушной морали общества. Этот конфликт приводит их к гибели; они или становятся жертвами реальных враждебных сил («Кара»), или умирают от любви, разрушенной социальным неравенством («Сирота»). При этом аль-Манфалути всегда апеллирует к нравственному чувству читателя, старается преподать ему полезный урок.
Но еще более стремится он подействовать на эмоции читателя, вызвать сочувствие к героям или заставить откликнуться на свои собственные переживания, отраженные в статьях и эссе.
Аль-Манфалути — один из первых арабских писателей, в чьем творчестве появляется лирически окрашенный пейзаж — особенность, характерная и для сентиментализма, и для романтизма. Исследователи отмечают обычно сухость описаний природы в арабской классической литературе («фотографическое воспроизведение окружающего мира»[7]) и чрезвычайную бедность этих описаний в литературе новой — у ранних арабских романистов просветительской поры пейзаж играет чисто служебную роль, обозначая место действия, не более того. У аль-Манфалути в рассказах еще нет развернутого пейзажа, но те короткие описания, которые мы встречаем, всегда отвечают настроению рассказчика или его героя, как, например, великолепный сад, полный щебечущих птиц, в котором играют влюбленные дети («Сирота»), или мрачная ночная пустыня и наполненное кровью озеро («Кара»). Здесь природа становится как бы соучастницей описываемых событий. А в миниатюре «Беседа с луной» перед нами предстает такой излюбленный сентименталистами пейзаж, как лунная ночь — картина, располагающая к меланхолии и задумчивости. Луна — товарищ и спутник автора, только ей он поверяет свои горести: «Ведь у меня никого нет, кроме тебя, и мне некому излить душу».
В сентиментально-просветительском духе воспринимает аль-Манфалути и мировое значение Л. Н. Толстого: для него Толстой велик не как писатель-художник, а прежде всего как проповедник добра, который смело обращается к высшим мира сего, обличая и наставляя их, протестует против жестокости и насилия — и в то же время стонет, горюет и оплакивает судьбы обездоленных. Но в той же самой статье аль-Манфалути приписывает Толстому и черты скорее романтического героя, изображая его самоотверженным бойцом, который сражается до последней возможности и бежит потом от опостылевшего ему общества, «от суетной жизни», в монастырь или «в леса, где он слушает рев зверей».
Романтические мотивы появляются и в эссе «Величие», где автор воспевает «великую личность», наделенную «врожденной силой духа», человека, уверенного, что он «скроен по иной мерке, нежели другие люди»; вокруг которого бушуют бури любви и ненависти.
Если в Египте начала XX века аль-Манфалути делал первые шаги к романтизму, достаточно еще робкие и наивные, то в среде арабских литераторов, живущих в другом полушарии, романтическое направление в эти годы уже сформировалось. Речь идет о так называемой сиро-американской школе, то есть о писателях-эмигрантах, тех, которые на собственном опыте познали, чем обернулись для Запада, говоря словами Ф. Энгельса, «блестящие обещания просветителей»[8].
Эмиграция сирийцев и ливанцев в США и Бразилию, начавшаяся в 80-х годах прошлого века, к началу XX века стала массовой. Туда ехали предприниматели в поисках наживы, и бедняки, которые с трудом сколачивали нужную сумму на проезд, мечтая поправить свое положение и вернуться. К началу первой мировой войны в Америке находилось около четверти всего населения Сирии.
Среди эмигрантов было также немало людей образованных, еще на родине пробовавших свои силы в литературе и журналистике. Преимущественно это были христиане, выходцы из миссионерских школ, составлявшие в то время бо́льшую часть сирийской (особенно ливанской) интеллигенции. В Америке многие из них стали издавать журналы и газеты; к 1910 году в США выходило около пятидесяти различных периодических изданий на арабском языке.
Но самобытную литературную школу создало второе поколение эмигрантской интеллигенции, те, кто попал в Америку еще детьми и чье мировоззрение и литературные вкусы формировались под воздействием трех культур: американской, европейской и арабской, причем к родной культуре они порой приходили не сразу, а трудными, извилистыми путями. Слова Амина ар-Рейхани: «На Ливане — моя душа, в Париже — сердце, а в Нью-Йорке теперь тело», — могли бы повторить за ним многие сиро-американцы. Нью-Йорк оставался для них чужим: они не приемлют буржуазного мира, где господствуют «материальные устремления», боятся быть смятыми «в бешеной гонке за жизненными благами», как писал ар-Рейхани, вспоминая свою юность в Америке.
«Не думай, что ты находишься в этих странах под сенью свободы и независимости, что ты живешь под небом справедливости и равенства! Нет! Все это сегодня пустые слова!» — с гневом восклицает он, обличая капиталистический Запад. А Джебрану сердце человеческое, заточенное «во мрак законов общества», закованное «в цепи предрассудков», забытое «в углу заблуждений цивилизации», представляется птицей, умершей от голода и жажды в клетке, брошенной на цветущем лугу у берега ручья.
Не находят они покоя и у себя на родине, ибо остро чувствуют ее отсталость и косность, видят терзающие Ливан жестокие противоречия, которые кажутся им неразрешимыми.
Стремясь уйти от страшного антидуховного мира, сиро-американские романтики противопоставляют ему мир своей живой души, богатый мыслями и эмоциями. Лирический настрой их творчества вызвал к жизни новый для арабской литературы жанр — стихотворение в прозе. В сборнике перед нами предстанут две разновидности этого жанра. У Джебрана это лирические миниатюры, поэтичные по своим образам и языку, но без строгой ритмической организации и без рифмы; по форме они напоминают тургеневские стихотворения в прозе. У ар-Рейхани произведения этого жанра обладают четким акцентным ритмом, рифмуются, имеют рефрены; сегодня они были бы отнесены скорее к свободному стиху, чем к прозе[9], их стихотворная природа отражается даже в расположении строк. Однако в начале века, когда в арабской литературе поэтическое творчество не мыслилось еще вне традиционных размеров классической метрики и монорима, подобное
