Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

запутанным и усложнённым. А если кто из старых работников музея изначально предлагал пути упрощения, облегчения, пути логики и разумности, сразу же от веселых получал ярлык «бывшего» – демагога, дискредитанта новин. «Бывший» немедленно подвергался обструкции, падал духом, потому как коллективная обструкция грозила личным крахом.

Перед Сретеньем музейных служащих отправили в Марьину Рощу на работы по расчистке площадки у бывшего немецкого, ныне красного компрессорного завода. Погнали пешком. Ни вьюги, ни метели, и мороз слабый в тот день, но с ветром. А когда, выстуженные, обожжённые на ветру, оледенелые до хрустких колючих слёз, доплелись до места и принялись срывать кочки, разбивать наледи, оказалось, у завода есть свой «снеговой отряд», и музейщиков с колами и лопатами тут не требуется. После Сретенья бросили на расчистку трамвайных путей перед резиновой фабрикой в Богородском. Когда дошли и встали по двое, когда намахались лопатой, выяснилось, работников местной фабрики тем же утром отправили на расчистку снега перед музеем на Малой Знаменской. И кто тот большой и умный, из высокой башни, не спящий ночами, сочиняющий планы по «снеговой борьбе» в городе? Кто передвигает, и с каким сердцем, истощённых людей, не привыкших к ежедневному физическому труду, служащих искусству, кто переставляет человеков, словно пеших воинов чатуранга? Неужели сделать ничего нельзя на Руси, кроме как через Распятье?

Лавр скрёб лопатой, поднимая огромные куски наста. Притягивали забитые крест-накрест окна «Воробьихи», заглядывал сюда ранней осенью по приезду. Кому Акулинина лавка помешала? Сейчас бы погрелись в чайной и набрали б кипятку. Мысль о кипятке привела к мысли о жестяной кружке на стильной цепочке, с какой часто теперь ходит Павел. Павлец крутился в бюро при отправке отряда, раздавал лопаты и скребки, считал построившихся, добродушно смеялся со всеми над Лавром, стоявшим в арьергарде, но высившимся над остальными, словно пожарная каланча над окрестностями Сокольников. А по пути в Богородское коммивояжер пропал, то ли отстал, то ли задержался, намереваясь нагнать. В рядах «снеговых бойцов» его так и не досчитались. Снежная пыль, разлетаясь на ветру, серебрилась и искрилась, завораживая. Лавр ушёл далеко вперед от остальных, в низину, ближе к чайной на повороте, почти у самой излучины реки. В минуты передышки, слыша за спиной подступающие голоса, глядел вперёд, на белёсый горизонт сливающегося зимнего белого леса с зимним бесцветным небом.

На взгорке залихватски горлопанили:

Снеговая прёт работа.

Сыпут в городе снега.

Заседать нам неохота.

Митинга да митинга!

Во благо – дать глазам отдохнуть, отвести взгляд в сторону от ежедневного серого, сирого, отвратительно-уродливого. Яуза угадывалась черным пунктиром в кустарнике. Край Лосиного острова уводил в другие времена, казавшиеся незыблемыми, более гуманные, не пахнущие мифотворчеством большевизма. Хотя, по сути, все времена пахнут населяющими их.

Вот Павел говорит, позиция не участвующего заведомо проигрышная. А быть проигравшим так ли уж плохо? Ведь как проигравший ты освобождаешься от многих навязанных вещей и бессмысленных героических поступков. Для бодрых, деловых людей ты что-то вроде болезного типа, неудачника, не тот, кого ждали и всегда ждут бодрые, деловые люди. Когда тебя определили в бесперспективные и малообещающие, когда заглазно назвали простаком и «голубою душой», ты неожиданно для себя получаешь большую свободу. Ты можешь сохранять свою сложность, не уравнивая со всеобщей обязательной упрощенностью. Ты незаметно, хотя бы внутри себя, раздвигаешь границы дозволенного и держишь протест. В мире насаждаемых запретов не положено не ходить на митинг, пусть ты и против митингов; не положено отказываться от трудовой повинности, хотя не видишь в ней смысла; не положено возмущаться хлебом с соломою и палками; не положено носить недостаточно счастливое переменами лицо; не положено само появление вольного и разумного человека. Павел рвётся в коммунисты, объясняя рвение даже не благами, а желанием смешаться, слиться с массой, не выпячиваться, не фрондировать. Отличие возбуждает зависть. Но есть ли тут причина для торговли правдой? На всю возню Лавра с подклейкой богослужебных книг, с реставрацией древних киотов, Павел морщится, как директор конгломерата на кустаря-одиночку: «Брось». В музее бардыгинскими пухлыми счетными и кассовыми книгами топят печи. А книги горят долго, если в них много страниц, если они промёрзли наскрозь. Страшно представить, что будет, когда в его подвал спустятся, за его книгами. Помимо сохранения коллекций приходится укрывать и то упоение, с каким несёт обязанности по выборке, описанию, каталогизации, защите редкостей.

В подвал никто не спускается, не видит, как его обитатель иногда зачитывается, удаляясь из эры красного огня, переходит в эру огня тихого, света утешающего. Тихий свет – дар и благодать, точка начала бытия, какого не даёт огонь яростный. В свете тихом время – всё: и горение свечи, закапавшей форзац, и продление теней от стены до стены подвала, где обитатель, промерзая до состояния оцепенения, но и забывая о холоде, разбирает старославянский, как бормочущий монах, пишущий книгу: «Яко агнец непорочен, от раба заколение прият, убивающаго тело, души же коснутися не могуща. Да плачется убо злыи властолюбец. Ты же радуяся предстоиши Святей Троице. Молися о державе сродник твоих, благоугодне быти, и сыновом русским спастися».

Там жив Бог.

Там не важно, какая погода на дворе.

Потому что Бог и есть Мир, Двор, Погода и Время.

За спиною громко и радостно закричали.

Обернулся, музейные машут лопатами, как киверами, едва в воздух не бросают. Сверху из Богородского вниз на Ростокино медленно сползает по едва расчищенным путям трамвай, помогая себе низким отбойником, нацеплявшим по углам порядком наледи. Возле фабричного входа трамвай тяжело встал, высадил рабочий люд и взамен принял народ с лопатами и ломами. С подножки трамвая Лавру кричали: «Лантратов, Лантратов, беги скорее, уйдёт же». Через призывы и скученность вошедших пробился парнишка в куртке-норфолк, соскочив со ступеней, пошёл навстречу Лавру. Ещё не разглядев улыбки на лице, Лавр узнал знакомую походку и быстрый шаг: Котька! Евс! Состав, медленно разгоняясь, нагнал сперва пассажира, сошедшего последним, потом человека, облокотившегося на лопату и с ответной улыбкой поджидающего пешехода. Наконец трамвай разогнался на спуске, на скорости, с трезвоном и креном завернул по излучине влево, тужась на подъём в сторону Сокольников. Пассажиры с задней площадки едва успели заметить, как обнялись двое: тот, в «норфолке», да второй с лопатой, и разом пошли по путям, словно отчаявшись ждать следующей ходки стоявшего из-за заносов транспорта.

Евс ехал в слободку к часовщику Гравве, по отцовой просьбе вёз часы в починку. И после визита к Льву Семёновичу собирался наудачу зайти к Лантратову, надеясь застать того дома. Крики входящих в вагон привлекли внимание, успел выскочить, пусть раньше на пару стоянок. Теперь, прихватив лопату, они шли