Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

спирт всё победил: и закуску, и осторожность. А закуси плотнее и обошлось бы без разгрома в церквухе. И попа никто бы за бороду не тягал. Но вышло, всё одно, на пользу. Давно пора замшелый Ноев ковчег под склад забрать, перевести туда малярку, мыкавшуюся по разным цехам. Непоправимей другое – как он, Фёдор Хрящев, просил пощады, лёжа на лопатках в сугробе, словно в ледяной гробнице. Крепко сшиблись. Спьяну, казалось, забьёт. А ведь не забил бы. Струсил бы корсак человека убить. Такие, не убивают. Такие сами подставляются. Такие вопросы задают. Задумываются.

Зачем, спрашивает. Затем.

Потому что могу.

Мирра погрустнела, получив все подробности от Шмидта. Аркашка хорошо помнил, как пили, как выкалывали глаза медвежьему чучелу. Пока Федька пилил тулово, они с Ванькой-Пупырём сходили в голубятню; подогретым и мороз нипочём, и семь вёрст не в тягость. К голубям прихватили петуха хрящёвского и козу в сарайчиках у бараков. Петух, зараза, гоношился, клевался, пока ему в глотку спирту не влили. Козу как втащили на верхний этаж, вот смеху нашло. Аделаида медведя напужалась и кучи стала класть без всякого уважения к директорскому апартаменту. Снова пили. Весело наряжаться, веселее, чем праздновать. Тулупы выворачивали, платок бабий в конторе подобрали, обвязали благодушного, порядком захмелевшего Ваньку, сажей печной рожи вымазали. К вечеру отправились детишек веселить, сироток голубить. Дальше Аркашка не помнил, упрямо не признавался про разгром в церкви. Говорил, будто ослаб по пьяни и завалился в сугроб, до храма не дойдя. А после, протрезвев от холода, выбрался из сугроба и поплёлся домой. И даже драки не видал.

– Какой драки? – зацепилась Мирра.

– Не видал. Сказывают.

– Чё ж своих бросил?

– А чё ж меня в сугробе оставили?

– Когда? До драки или после? И кто бился?

– Чего прилипла? Некогда мне.

Не всякий из слободских станет связываться с Федькой, да и из станционных тоже – факт. Дело «колядования в церкви» осложняется дракой в приюте, тут уж куда кривая вывезет: похвалят либо взыщут. Мирру что-то иное подспудно беспокоило, под «ложечкой» сосало, пока не призналась себе самой, больше, чем о брате, мыслей у неё о Лавре Лантратове. Никто и не называл его имени, а вот оно само собою всплывало. О Лаврике теперь и от Дара не узнать, разжопились братья-«молочники». Но о Дарке нет интереса задумываться. К беспокойству Мирры в нехорошей истории со святочными колядами за Федьку, и за Лантратова прибавилось новое замешательство: ни на фабрике, ни в общатке, ни тем же днём, ни следующим не могли отыскать подругу.

Люба Гравве пропала.

Звонковой трели Леонтий Петрович не слыхал, лишь мягкий вкрадчивый стук. Электрический звонок третий день молчит – третий день не подают ток по Последнему переулку.

После завтрака манною кашей на воде и яйцом всмятку снова улёгся в постель. Страшно болела голова, одолели мигрени. Уже и лафитник кагору, оставленного на разные важные случаи, принял. А головная боль усилилась, не отпустила. Хотелось кофе или крепкого чаю. Но имелся лишь ромашковый, из летних аптечных запасов. Тётка мокрое полотенце приносила, вроде компресса; холодные струйки противно бежали по вискам, но облегчения не дали. В голову после вчерашнего мучительного дежурства шло всё вперемешку, крутилось и не выстраивалось: кабинет Штольцера с натасканной невесть откуда разнокалиберной мебелью – будто корсарской добычей, куда Леонтия Петровича вызывали «на ковёр» для распекания; два сложных случая «блуждающей» селезёнки один за другим, чего не встречалось во всей его долголетней практике; вызов с операции на собрание к Полуиванову по поводу какого-то нелепого «Дня Красного цветка» и подготовки к Третьему малярийному съезду будущим летом; и, наконец, оглоушивший отказ в организации лечебной комиссии в клинике. Но больше всего тревожило затянувшееся отсутствие сына: Костика третьего дня некто Уткин – наделённый властью фантазёр и шапкозакидатель, в сущности, добрый, но совершенно бестолковый, непрактичный хозяйственник и прихлебатель – неожиданно снарядил в командировку. Под Коломной, в Старо-Голутвинском монастыре, понадобилось вдруг, теперь в январские морозы, получить у монахов черенки Láurus nóbilis – лавра благородного, чтобы обеспечить пролетарское население Москвы суповой «лаврушкой». При том же Уткине в Аптекарском парке совершенно разворована библиотека по лекарственным растениям и на месте культур открытого грунта высажены обычные огородные овощи.

Тётка сызнова стучит в двери.

Никак пришёл кто. Не Костик ли? Нет, Костик заходит шумно, празднично. Кого принесло? Страх, он всегда на поверхности, любой внешний повод, и вот сердце встрепенулось, забилось стрекозой в пригоршне. Работаешь в клинике, врагов не знаешь, помимо недоброжелателей; но общая обстановка глумления и форменного издевательства, пощечина здравому человеку, быстро добавляет страху ареста, застенка, слома жизни, что оказался так въедлив в тело, в кровь, в жесты. Нет-нет днём ли, ночью, а прокалывает сердце зобным щупом. Страшно сорваться, не стерпеть рядом ошарашивающих примеров губительной свистопляски и смертельной чехарды, погубить семью своей невоздержанностью, неумением отворачиваться от абсурдности и нацеленности на истребление имярека, насаждаемых большевицким регентством. И ведь, поразительное дело, всякий раз кажется, не он один подмечает нелепицу творимого красной властью. Кажется, от мозолящей глаза несуразности, циничной околесицы вот-вот вскрикнут рядом стоящие, возмутятся. Есть рядом глаза, где то же понимание: всё так плохо, что хуже невозможно. Но наступает и то самое невозможное. И ничего не происходит обрушающего. Большевики делают ещё хуже и, кажется, вот оно, всё – окончательное и необратимое всё, пусть добивают до конца. Дальше жизнь рухнет. Чем хуже, тем лучше – пусть рухнет. Но нет. Миражи не проходят. Дурные сны не оканчиваются. Живы и перевёртыши, и переворот, и массы, принявшие страдания как должное. Навязывается упрощение жизни, быта, отношений. Нормой «рабочее правление» с золотарями в ревтрибуналах. «Опрощенцы» скоро упростятся до акефалов. Перестанут носить запонки, повязывать галстуки, крахмалить бельё, гладить брюки, пользоваться салфетками и фартуками, есть на скатерти, ваксить обувь, потом перестанут душ принимать и чистить зубы, перестанут здороваться по утрам и прощаться на ночь, как принято.

Как жить, если кругом вовсе не то, что есть внутри тебя?

У себя в лазарете он ежедневно и ежечасно видит образчики того, как тип нормального человека переходит в тип туповатого деспота, пользующегося подходящими обстоятельствами для причинения боли безропотному соседу.

Ежедневно и ежечасно наблюдает, как людишки открещиваются от Бога. Сказали, не ходить в храмы – не ходят.

Ежедневно и ежечасно находит случаи отказа имярека от самого себя, факты обезличивания и отрешения, отрицание права на сопротивление. Сказали не праздновать собственных именин и Рождества – не празднуют.

Ежедневно и ежечасно сталкивается со странностью оправдания большевичков, якобы измождённых титанической ношей восстановления государства, ими