Звезда морей - Джозеф Виктор О'Коннор
Он выучил каждый переулок и закоулок в Уайтчепеле, как узник знает каждый камень своей камеры. Он всегда держал его карту в голове и бродил по нему, как путник в перевернутой сказке: чем дальше забираешься, тем меньше узнаешь. Где-то в лабиринте его дожидалось желаемое. Ирландская девушка. Еще одна девушка. Две девушки. Мужчина и девушка. Может, даже двое мужчин. Порой он заходил в заведения наугад — и сразу же понимал, что не может остаться. Едва ему предлагали то, чего он хотел, как он терял к этому всякий интерес.
Неизвестно, что именно он искал, и если верить любопытному замечанию из его дневника. Мерридит и сам вряд ли знал это. Во флоте ему не раз случалось слышать утверждение, будто бы повешенный в момент кончины ощущает возбуждение Так себя чувствовал Дэвид Мерридит «Задыхающийся, придушенный, с восставшим детородным органом».
Он стал рисковать чаще и больше. Вскоре Уайтчепел сделался ему тесен. Спиталфилдс. Шордич. Майл-Энд-роуд. Он добрался до Степни, где развлечения были грязнее, на восток до Лаймхауса, где даже дети ходили с оружием, на юг до реки, вокруг Шедуэлла и Уоппинга, куда по ночам опасались заглядывать даже констебли. Минимум один раз он представился журналистом из Ирландии, в другой раз — оксфордским профессором криминологии, владельцем бригантины, боксерским антрепренером, человеком, который ищет свою сбежавшую невесту. Много лет спустя о нем еще помнили в порту — о хищном аристократе, известном как «лорд Лжец».
В тени города таился город. На складах и в подземных коллекторах мальчишки устраивали собачьи бои; ласки одурманенных женщин стоили дешевле газеты. Но женщины этого странника больше не интересовали. «Из людей меня не радует ни одна; нет, также и ни один»[75], — писал он, перефразируя Гамлета в маскараде безумства. Опий, который можно было там достать, был чист и силен, только что с кораблей, пришедших из Китая: без разрешения государства покупать его было незаконно, однако в порту им швырялись как рисом на свадьбе. От половины зернышка из глаз сыпались искры, от целой головки едва не лопалось сердце. Дэвид Мерридит набивал им рот, жевал его до волдырей на языке, до крови из нёба и десен, и летал, точно ангел смерти, в облаках над Лондоном. Он пристрастился к привкусу крови во рту. Порой ему казалось, что у него не осталось сердца: нечему разорваться.
Между Саттон-доком и Лукас-стрит располагался квартал висельников[76], замусоренное, заброшенное место, девицы там были полумертвые от голода и болезней. Он часто заговаривал с ними, пытался дать им денег, накормить, но они не понимали, что ему нужна от них только беседа. Их образы являются в его лихорадочных набросках, лица их похожи на саваны, висящие на кулаках, в черных кровоподтеках от дубинок и башмаков их сутенеров. Это место стало его последним пристанищем. Каждую ночь он оказывался в квартале висельников. К женщинам больше не приближался: смотрел издали, как они сварятся меж собой и заманивают мужчин. И рисовал этих прирученных женщин — будто и не карандашом, акровью.
Наверное, ему хотелось риска, поэтому он и ходил туда, и наблюдал за ними. Риск возбуждал его, как наркотик.
Однажды вечером на Майл-Энд-роуд к нему подошел констебль и сказал, что джентльмену тут не место. Мерридит притворился оскорбленным такой «дерзостью» (как он сказал), но констебль, ирландец, стоял на своем. Он так настойчиво называл аристократа «сэр», что сразу было ясно, у кого здесь власть. «А потом у джентльмена могут даже вымогать деньги, сэр».
— Мне не нравится тон ваших намеков, кон стебль. Я всего лишь гулял, шел домой и заблудился. Я ужинал с отцом в палате лордов.
— Тогда я желаю вашей чести найти дорогу, сэр. Иначе в следующий раз вам придется пройти со мной в участок. И я покажу вам карту: сержант держит ее в камере.
В одурманенной пелене нервного возбуждения он даже немного расстроился, когда констебль ушел прочь. В этот головокружительный миг Мерридит осознал, что вовсе не хочет таиться: он жаждет позорного разоблачения. Жаждет очутиться в канаве, и чтобы приличные люди плюнули на него. Чтобы все узнали, что он неприкасаемый — а он считал себя таковым.
Когда в тот жаркий вечер он вернулся домой, его била дрожь — он думал, от страха. Мы знаем, что назавтра он почти весь день беседовал со священником, хотя о чем именно, неизвестно. Как бы то ни было, ничего не изменилось. В сумерки его вновь видели в Уайтчепеле.
В тот вечер он заметил, что за ним следят. Впервые он увидел его близ церкви Христа в Спитал-филдсе: высокий мертвенно-бледный молодчик с копною темно-рыжих кудрей, в короткой охотничьей куртке (странный наряд для Лондона). Если бы не цвет лица, его можно было бы принять за гондольера. Он курил сигару и смотрел на луну. Что-то в его облике привлекло внимание Мерридита. Он не сразу понял, что именно. А потом вдруг осознал — с ошеломляющей ясностью, наступающей за миг до того, как уснешь или отупеешь от опия. Его поразила беспечность, беззаботность незнакомца. Она выделяла его, точно указующий перст. Он был единственным человеком в полуночном Ист-Энде, кто ничего не продавал и не покупал.
Вновь он заметил его на Кинг-Дэвид-лейн, потом в конце Рэтклифф-роуд: молодчик стоял под фонарем у входа в пивную и читал сложенную пополам газету. Из пивной неслась хриплая песня о красоте уайтчепелских девиц. Мерридит наблюдал за ним четверть часа. Незнакомец ни разу не перевернул страницу газеты.
К виконту подошли две женщины, предложили ему себя. На углу фонарщик зажигал керосиновые светильники-шары. Открылось окно. Закрылось окно. Мимо протарахтела повозка. Мерридит заметил, что незнакомец исчез.
Может, то была паранойя, галлюцинация: так порой, переходя у спичечной фабрики дорогу, чтобы найти экипаж, он слышал за спиной стук шагов. Но наутро четвертого дня увидел того молодчика у своего дома: тот с любопытством заглядывал в полуподвальные окна. Словно почувствовав, что за ним наблюдают сверху, из
