Дочери служанки - Сонсолес Онега
Донья Инес никогда не присылала ему фотографии – ни свои, ни детей.
Он почувствовал головокружение, подумав о Леопольдо, которого видел только новорожденным. И страх, представив, что Хайме стал таким же высоким и солидным, как он сам. Любопытство вызывала Каталина, и острой болью отзывалась мысль о Кларе, дочери служанки. Он подумал, что надо бы увидеться с Ренатой и Доминго. О том, что они умерли, ему никто не сообщил.
Несмотря на холод, руки у него вспотели. С ним всегда так было, когда он волновался, и ему это очень мешало.
Он вытер ладони о брюки.
Сидя в машине, которая везла его к замку, он открыл газету, но поскольку никак не мог сосредоточиться, закрыл ее резким движением.
Измученный, он задремал, уткнувшись в воротник, от которого слегка несло затхлостью, приобретенной за долгие часы путешествия, пока не ступил на твердую землю.
Издалека замок Святого Духа казался похожим на видение Девы[60] среди буйной растительности Пунта до Бико. Башни замка надменно возвышались над кронами деревьев, напоминая нынешнему миру, что они стояли здесь всегда. Дон Густаво попросил остановиться и пошел пешком по аллее с чемоданом в руках и в плотно надетой шляпе.
Воздух наполняли запахи Галисии. Влажной земли и дыма от сжигания листьев; мясных пирогов из кухонь и лесных деревьев, которые расступались, открывая проход к морю, – он уже забыл, что оно так близко, – где виднелись несколько припозднившихся баркасов, а на горизонте ясно различалось торговое судно, чей величественный силуэт выступал над устьем реки.
Дойдя до ограды, он почувствовал, что у него горло сдавило от волнения и страха. Он стоял и смотрел на великолепный фасад дома в окружении садов. Они были такими же, разве что разрослись еще больше благодаря дождям и весенним радостям. Из тонких корней дикого винограда тянулись вьющиеся стебли, которые сплошь покрывали стены часовни.
Он толкнул калитку и с облегчением обнаружил, что она не заперта. Прошло двадцать четыре года с тех пор, как он уехал, и теперь он стоял на пороге своего дома.
Он чувствовал себя чужаком, а совсем не разбогатевшим в Америке испанцем, заработавшим уважение, прочный престиж и баулы, полные драгоценностей. Он чувствовал себя иностранцем, а не удачливым эмигрантом, возвратившимся, как обычно пишут в стихах, в соломенном сомбреро и гуайабере[61].
– И вот я здесь, – сказал он вслух.
Он ускорил шаги.
Он не поднимал взгляда от влажной травы, пока не дошел до главного входа; там он несколько раз негромко постучал в дверь костяшками пальцев.
– Кто там? – спросил чей-то голос с кубинским акцентом.
Дверь открыла Лимита, и то впечатление, которое произвел на нее дон Густаво – облысевший, но по-прежнему величественный, крепкий, как тростник, в свои пятьдесят лет, – едва не заставило ее упасть в обморок.
Она побежала вверх по лестнице за доньей Инес, которая в тот день не вставала с постели после сиесты, потому что у нее болели почки. Она позвала ее и подождала, когда ей разрешат войти.
– Сеньора, – сказала она, просунув голову в дверь.
– Проходи, проходи. Что там у тебя, говори.
– Сеньор вернулся.
– Какой сеньор?
– Сеньор Вальдес, – ответила служанка, широко открыв глаза, и, не мигая, глядела на хозяйку.
– Не надо шутить с серьезными вещами. Прошу тебя, Лимита!
– Сеньора, – служанка понизила голос, чтобы ее не услышали, – жизнью вам клянусь. Дон Густаво внизу. Он не просил меня вам доложить, я сама подумала: надо вам сказать.
– Где он?
– У дверей. Там я его оставила.
– Сейчас же спускайся. Я скоро приду.
Донья Инес вскочила с постели, посмотрела в зеркало, поправила волосы и быстро скинула черное платье. Она достала из шкафа другое, небесно-голубого цвета, с заниженной талией и бантом у шеи и обулась в туфли на невысоких каблуках, которые гулко, словно колокола, стучали по деревянному полу. Из комода она вынула куртку из тонкой воловьей кожи и набросила ее на плечи. Потом тронула запястья капелькой духов с ароматом розмарина.
Она дрожала от страха.
Она спустилась по лестнице, считая ступеньки и стараясь ступать так, чтобы шаги не обнаружили ее напряжения. В прихожей она увидела со спины знакомые очертания того, кого она помнила своим мужем все эти почти шесть тысяч дней его отсутствия. Он почувствовал, что она уже здесь, обернулся и посмотрел ей в глаза.
Донья Инес подошла ближе настолько, насколько посчитала уместным.
– Ужин подают в восемь.
В последующие несколько часов в замке Святого Духа царила мертвая тишина.
Не слышалось ни движения воздуха.
Ни дыхания обитателей.
Служанки укрылись в кухне. Лимита оповестила Марию Элену, и ту охватила дрожь, которая все не проходила, и, как это бывало с ней во времена предприятия «Диана», на нее напала такая сонливость, что тяжело было разомкнуть веки. Она распахнула окно настежь и высунулась на улицу, чтобы выгнать вновь появившихся демонов.
Они ждали распоряжений от доньи Инес, но сеньора плакала, закрывшись у себя в комнате. На террасе Сиес она искала ответы на свои вопросы, не понимая толком своих чувств.
Дон Густаво направился в библиотеку, пройдя большую гостиную, где ему надлежало перекреститься перед портретом деда, дона Херонимо. Все выглядело так, как он оставил. Донья Инес не внесла никаких заметных изменений. Он закрыл дверь и сел на стул за письменным столом. Достал сигарету, раскурил ее и задумался о жене. Она по-прежнему была красива. Возраст лишь слегка коснулся ее. Она не утратила стройности, в ней не было никаких признаков старости. Она была его первой любовью и будет последней, поскольку в эти часы тишины дон Густаво решил: он никогда больше не уедет из Пунта до Бико, а значит, будет с ней.
Письмо доньи Инес, где она сообщала о будущей свадьбе сына Хайме, пришло в Гавану в положенное время, все давно к этому привыкли. Так было всегда. И как всегда, дон Густаво его прочел. Он ни одного письма не оставлял не прочитанным. И отвечал на каждое.
В доме на улице Агуяр он вызвал служанку в столовую, где завтракал, и попросил еще сока и кофе. А также портсигар.
Он был крайне недоволен.
Он вдохнул аромат табака, провел
