Игра в прятки - Лора Джонс

– Уверен, тебе понравится в замке, рядом с тетушкой и в более удобной обстановке. Если, конечно, ты действительно захочешь пойти в услужение к Ортанс. Надеюсь, ты, по крайней мере, поразмыслишь об этом. Очень надеюсь. – Теперь Жозеф не отрываясь смотрит на свои башмаки, боясь услышать ответ.

– Что ж… – начинаю я, еще раз перебирая мысли, что крутились у меня в голове с первой минуты нашего разговора. Мне нелегко произносить эти слова. – Спасибо. Я с удовольствием принимаю ваше предложение.

У него перехватывает дыхание, и кажется, что он вот-вот заключит меня в объятия.

– Можешь приступать с завтрашнего дня.

Зеркала и отражения

Лара

Весь остаток дня я чувствую, что принятое решение висит надо мной, как занесенный топор. Когда мы с сестрой вечером удаляемся к себе в спальню, я понимаю, что больше не в силах молчать. Я должна сообщить ей.

Софи, сидя на кровати, собирает свои рисунки и без умолку болтает, рассказывая об одной из работниц и о какой‑то известной парижской личности. Внезапно меня осеняет, что это последняя ночь, которую я провожу с ней здесь, и мне приходится отвернуться к окну, чтобы она не заметила выражения моего лица.

– Софи!.. – бормочу я. Как начать, как объяснить ей перемену в моем положении? Мне казалось, что мой поступок разумен и принесет пользу всей нашей семье. Но я боюсь, что сестра воспримет его иначе. Боюсь, мое намерение пойти в услужение к такой женщине, как мадам Ортанс, – последнее, что одобрит Софи.

– Что?

Я колеблюсь, все еще подыскивая подходящие слова. В ночном пейзаже за окном трепещут и теснятся темные тени, мое отражение вырисовывается на их фоне светлым силуэтом.

– Что, Лара?

– Я должна тебе кое-что сообщить.

Сестра умолкает и поворачивается ко мне. Но я снова цепенею в нерешительности, и язык отказывается мне повиноваться. Отношение Софи к мадам Ортанс, ее чувства к Жозефу и душевное состояние после смерти папы мне отлично известны… И я подозреваю, что, какие бы слова ни подбирала, как бы ни оправдывалась, мое решение нанесет ей сокрушительный удар.

– Ты забыла, что именно? – смеется Софи.

– Нет…

– Ну, значит, это совсем не важно. Как бы там ни было, ты слышала, что я тебе рассказывала? Про Бернадетту и Ру. – Должно быть, у меня делается недоуменный вид, поскольку она нетерпеливо поясняет: – Ну, знаешь, про ту рыжеволосую из Парижа.

Я сосредотачиваюсь на словах Софи и соображаю, кого имеет в виду сестра: мне вспоминается, что эта женщина не просто наблюдала за ужасами, творившимися в Бастилии, но наслаждалась ими. Не понимаю, как Софи этого не заметила.

Сестра тем временем ложится на пол и шарит под кроватью.

– Вот он! – восклицает она, размахивая в воздухе грифелем.

Я подхожу к ней и сажусь.

– Думаю, эта женщина – неподходящее знакомство, Софи.

– Кто, Ру? Но она же революционерка, она желает перемен, прогресса. Что в этом плохого?

– Она придерживается крайних взглядов, Фи, и ищет людей, которых можно обратить в свою веру. Она агитатор.

– Она – реформатор! – заявляет Софи и с вызовом смотрит на меня. – Лара, ты знаешь, как важно привлечь к ответственности виновных… аристократию… за папу… – Голос ее срывается.

Понимая страдания Софи, я умолкаю. Мне хочется предостеречь сестру, растолковать ей, что некоторые из этих людей не революционеры, а фанатики. Они, подобно волкам, чуют слабых, распознают сомневающихся, уязвимых и не сдаются на полпути.

– Я просто… беспокоюсь о тебе, вот и все, – отвечаю я. – Нельзя, чтобы такие вещи вставали между нами.

– Вставали между нами? Никогда! Почему между нами должен вставать прогресс? Мы ведь родные, мы сестры, верно?

Она забирается на постель рядом со мной, и я с трудом сглатываю.

– Гнев как болезнь, Софи, – говорю я. – Он разъедает тебя изнутри, если даешь ему волю. – Я вспоминаю о маме. – Пожалуйста, помни об этом.

Софи прижимает руки к груди, крепко стискивая кулаки.

– Сегодня мне не хочется спорить, – вздыхает она и прислоняется лбом к моему лбу. – А теперь, – добавляет она, отстраняясь, – позволь мне нарисовать тебя перед сном, потому что у меня есть идея изобразить нас обеих и… – Лицо ее омрачает досада. – Ну, видимо, тот предыдущий рисунок, который мне удался, куда‑то запропастился.

Софи передает мне свечу.

– На, – говорит она и поднимает мою руку. – Держи вот так. – Она поправляет подушку у себя за спиной, наклоняет маленькое квадратное зеркальце, чтобы видеть свое отражение, и решительно кладет рисовальный планшет себе на колени.

Через несколько минут ритмичный скрип грифеля по бумаге начинает действовать на нас успокаивающе, как бывало в папиной мастерской. Софи погружается в спокойную, сосредоточенную работу, и мысли у меня проясняются.

– Помнишь, что порой говаривал па? – спрашиваю я. – Что мы зеркала…

– Зеркала и отражения друг друга, – заканчивает Софи, глядя мне в глаза и едва заметно улыбаясь. – Думаю, он подразумевал, что мы показываем друг другу наши различия. И отражаем недостатки друг друга.

– Хотя па был слишком добр, чтобы признавать, что они у нас есть.

Лицо сестры затуманивается печалью, и она склоняется над рисунком, делая вид, будто пытается справиться с каким‑то затруднением.

– По-моему, это можно сравнить с печатанием обоев. Я – печатная форма, ты – бумага. Узор один и тот же, но в зеркальном отображении.

Софи продолжает рисовать, и время от времени, в промежутках между периодами безмолвия, мы обмениваемся воспоминаниями о Марселе.

– Вот! – объявляет она по прошествии часа. И протягивает мне рисунок.

Я не знаю, что и сказать. Софи действительно нарисовала нас обеих здесь, в этой комнате; наши лица выхватывает из мрака ореол свечи, остальная же часть изображения погружена в тень. Эта овальная темная область образована энергичными, густо нанесенными штрихами. А наши лица на фоне этого черного обрамления запечатлены Софи с тонкостью, какой я прежде не замечала в ее работах.

– Тебе не нравится?

– Нет, нравится, Фи. Очень нравится. Это прекрасно.

Но тут мой взор приковывает к себе нечто пугающе знакомое. «Мы ведь родные, мы сестры, верно?» Затем наступает миг жестокого, ужасного узнавания, поражающего меня до глубины души. И я тотчас сникаю.

Софи ненадолго задумывается, оценивая изменившееся выражение моего лица. Она видит, что ее набросок поразил меня. Если бы она только знала почему!

– Возьми его себе, – говорит сестра и накрывает ладонью мою руку.

Я привлекаю ее к себе, а когда мы наконец отстраняемся друг от друга, она спрашивает:

– Ты уже вспомнила, что хотела мне