Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

ананас – не запамятовать, подать к столу. Нынче вечером будет пир, никак гость в доме. И, видать, гость долгожданный. С утра снова ледащая и долговязый разбежались по своим надобностям. Ушли с сонными лицами, но взбудораженные ночными событиями, веселые нечаянной радостью. А Липа теперь сняла штиблеты и шлёпала по дощатому полу в холщовых грубых чулках, хотя шага её из кухни гостю никак не расслышать: их разделял коридор с застекленной верандой, зала, да и тот сон непробудный, последорожный, сон оздоравливающий, спасительный, каким забылся приезжий. Липа косилась на пухлый сидор, обмякший в углу возле буфета. Рисовала в воображении, чем сидор так разбух, но тронуть без хозяина не смела. Пару раз она на цыпочках пробиралась мимо спальни Виты в зале, прислушивалась к звукам. Но дверь гостевой комнаты молчала. И только зловредный «Макарий» подкарауливал и заставал врасплох: оба раза внезапно зачинал бить в гонг. Липа, будто застигнутая за подглядыванием, бросалась вон из залы на кухню, грозилась с безопасного расстояния «Макарию» кулаком. Плита над печью ровненько шипела жаром. Липа гадала, кто ж таков будет. Гость всё спал.

С крыльца донесся звонок. Липа проворно скинула фартук, вдела ноги в штиблеты и шаркая побежала отворять двери. Неужто так рано кто из чудиков вернулся? Забыли ли чего? Приоткрытую дверь распахнула злая рука с улицы, цепочка дверная жалобно звякнула и повисла. На веранду вломился парнишка в фуражке и распахнутом плаще, что давеча приходил в дом и столкнулся с Липой в воротчиках. Пришедший заглянул в угол за дверью и, хлопнув створкой, решительно прошел вперед на кухню, оставляя мокрые отметины на полу. Липа бежала следом. Потеряв с одной ноги обувку, скинула на ходу и другую.

– Чаво ты? Чаво?

Парнишка заглядывал в буфет, в ларь, отворял шкафчики, высунул голову на террасу дворовую, не поленился присесть и, приподнимая край длинной с кистями скатерти, заглянуть под стол.

– Да, чаво надо-то?

– Где она?

– Хто?

– Греча, говорю, где?

– …Так ты девка?!

– Мешок отдавайте!

– Ага, чичас, отдам вот. Фигу видишь?

– Я ему одному, а он тут баб развёл…батальон.

– Так ты эта… Мировая революция?!

– Барышень себе…кудластых…заводить…фребеличек, детоводиц… И гречку мою жрать?..

Тонька сдвинула Липу локтем и, выскочив в коридор, бросилась к чулану возле девичьей. Чулан оказался незаперт, и за порожком там притулился искомый мешок. Обе девушки громко взвизгнули: одна победно, другая в негодовании. И дальше пошла меж ними упорная борьба за добычу. Одна, наклоняясь, через порог тащила увесистый куль, другая, задом двинув по кожаному плащу, откинула в сторону соперницу, руками ухватилась за мешковину и потащила куль обратно в кладовку. Но соперница очухалась от неожиданного приёма, двумя руками толкнула хозяйку мешка в плечо, и та отлетела по коридору до двери в зал. Мешок увальнем завалился на сторону. Шпагат пеньковый развязался, но ещё держал горловину. Ударившаяся об дверь, казалось, и про гречку забыла, завелась от обиды. Кинулась на соперницу, фуражку сбила, искала волосы – уцепиться: косы срезаны. За ухо схватила, за воротник, потащила верандой к выходу. Обе упирались, сопели, снова в дверь бились, отходили от неё тяни-толкаем, возвращались, не размыкая рук. Крепконогие, широкобёдрые, примерно одного роста стояли друг против друга с перекошенными лицами, жаркими щеками, слезами в глазах и не уступали. Одна за ухо тащила голову соперницы к коленям. Другая, ухватилась за чёрную косу и тоже тащила вниз. Пыхтели. Хрипели. Тонька изловчилась винтом и вывернула ухо из цепкой руки, а сама локтем правым ударила соперницу в лицо, куда-то в скулу, кажись. Тут дверь из зала внезапно распахнулась и разделила дравшихся по двум сторонам. На пороге стоял бледный парнишка с волнистым пшеничным чубом, с редкой бородкой, одетый по-домашнему, в исподнем: мятой рубахе и кальсонах с развязанными веревочками на щиколотках. Под чубом лоб перетянут свежим бинтом.

– Тонечка?!

Девушки опешили, застыли с громкой отдышкой. Первой опомнилась Тоня, едва взглянув на парня с перевязанной головою, подхватила мешок за шпагат и победно потащила к выходу. За угол веранды поворачивал змейкой след гречневых ядрышек.

– Чего тут у вас? – спросил гость.

– Ограбили, – удручённо вздохнула Липа и поплелась к дверям крыльца. Надела цепочку. В щелку подглядела, как за чугунными воротами полисада Мирра грузит мешок на телегу. Вернулась к гостю. Тот облокотился о раму веранды, смотрел на пустой двор, запертый флигель и подмерзающий сад.

– Пойдём ужо покормлю. Голодный, поди…

– Сидор там где-то мой… Мамка Лаврику гостинцы прислала.

9

Уплотнители и уплотнённые

Девушки встречались в «Красном петухе» на Кузнецком.

Так задумала Дина, и спорить казалось бесполезным. Мушке не доставало сил противиться. А Вита хоть и опасалась внезапной встречи с Руденским, всё же не собиралась прятаться. В дневной час в ресторане довольно малолюдно, достаточно тихо для неспешного разговора. Слышен закулисный говорок кухни, звон приборов, как гитарный перебор, из-за кадки с пальмой лёгкий наигрыш тапёра. Заняли столик подальше от входа. Дина села лицом к залу, как в царскую ложу – пусть все глядят: кто здесь нынче. Мушка возле неё вполоборота, а Вита – спиною к посетителям. Столик у ближнего окна заняла пожилая пара. У дальнего окна сидели двое мужчин, занятые сугубо деловым разговором и, быть может, по случаю зашедшие в один из вновьоткрытых ресторанов центра города. Официант с красным бантом над карманом куртки и лицом старорежимного полового подобострастно склонился над Диночкой, принимая заказ.

– Стюдень-с?

– Фи, нет!

И хотя с официантом говорили три девушки наперебой, слушал он Дину и отвечал Дине, едва удостаивая отрепетированной улыбкой её компаньонок. Девушки привыкли к неравнодушной реакции окружающих на Дину и теперь подмигивали друг другу и забавлялись очередным доказательством победы подруги над всем мужским родом в лице глупого официанта. Дина отчитывала халдея за несвежую салфетку, скупое меню, пятнышко на фужере, сама же подспудно оглядывала подруг.

Ей показалось, Мушка совершенно исхудала от своих антреприз и в старомодной зеленой кофточке действительно похожа на образ женщины-змеи, в котором выступает на импровизированных площадках. Нос заострился, лицо обветрено. И волосы, прямые и жиденькие, забраны в низкий пук на шее, ей не идёт, нет, не идёт небрежная прилизанность. Бедная, хорошенькая Мушка, её отец, старый профессор, совершенно не способен приловчиться к новому режиму и своей архаичностью тащит в прошлое собственных детей. Вита заметно устала, но при том, нечто новое появилось в её облике. Что-то волнующее, вызывающее ревность к той неожиданной затаённой пленительности. По-другому укладывает волосы, свой золотой дождь, как-то особо, как взрослая, счастливая в себе женщина. И платье из