Князь по крови - Арсений Евгеньевич Втюрин
— Откуда? — эхом отозвался Клепп.
— Это солнце наполняет тело огненной силой с помощью испускаемого света, но с приближением ночи она иссякает, копится усталость и человек засыпает. В сумерках ночи его душа открывает сосуд и вылетает наружу. А тело в темноте потихоньку очищается изнутри от накопившейся за день грязи. Лишь только на небосводе появляется колесница с Соль, солнечные лучи быстро наполняют пустой сосуд человеческого тела. Когда душа видит, что сила переливается через край, она возвращается обратно и закрывает за собой сосуд. После этого человек просыпается и снова может работать целый день. И так повторяется до конца его жизни.
— А если он ранен или болеет? — встрепенулся Альрик.
— Тогда тело может и не наполниться силой полностью. Ты же сам знаешь, если в глиняном кувшине будет дырка, то, сколько ни наливай в него воду, она из него будет вытекать.
— Всё-таки расскажи о сне на закате! — опять загудел голос Клеппа.
— Если ложиться спать до заката солнца, то точно так же душа открывает сосуд и вылетает из тела. А сосуд, сам понимаешь, заполняется свежей силой, и душа вынуждена вернуться в него. Вот и выходит, что человек может проснуться, а тело его ещё не очистилось от внутренней грязи и не отдохнуло.
— Ты хочешь сказать, что поэтому могут болеть все мышцы и даже голова? — задумчиво произнёс Клепп. — Как-то мудрёно у тебя всё складывается!
— А у твоего народа разве не так?
— Тогда я совсем ещё малой был и помню только, что, по нашим преданиям, солнце на ночь уходит в мир Нави и забирает с собой души умерших людей. Может быть, прихватывает и душу какого-нибудь спящего человека. Вот и выходит, что закат дня похож на закат жизни… Да и много ли нам ещё осталось этой жизни?
— Что-то у тебя совсем грустные мысли, Клепп! — Бейнир с тревогой посмотрел на великана.
— Нечему пока радоваться. Да и пришёл я не просто так, а за тобой. Там у костра вожди собираются. Будем решать, что делать дальше.
Глава 48
Медленной и нескончаемой чередой потянулись похожие друг на друга дни.
Приближалась весна.
Кагель делал вид, что смирился с повелением князя Буривоя. Он совсем не выходил за пределы крепостных стен и даже редко покидал княжьи хоромы. С раннего утра и до вечера он помогал князю Любомиру в его государственных трудах. Они вместе подсчитывали, сколько денег удастся собрать с подвластных племён и городов, куда необходимо их потратить и сколько понадобится на содержание и походы князя и его дружин. Все расчёты наносили на бересту, чтобы потом доложить о мыслях и планах своих князю Буривою, да и грамоты загодя готовили для подвластных племенных вождей, князей и посадников.
С приближением вечера Кагель отправлялся в покои княжны Вилены, где в дальнем углу просторной светёлки в подвешенной к потолку берестяной колыбели лежал его сын Изяслав. Ещё издали, заслышав приближающиеся тяжёлые шаги, дверь ему открывала Алеса — милая и тихая девчушка, привезённая княжной из Мурома. Служанок на женской половине было несколько, но самой любимой и преданной у княжны была Алеса.
Если маленький Изяслав спал, то Кагель ненадолго задерживался подле него, почти безразлично пробегая взглядом по сладко посапывающему малышу, и неспешно уходил на мужскую половину. А когда тот просыпался и рассматривал окружающие его предметы любопытными глазёнками, княжич исподтишка наблюдал за ним и всё пытался сравнить с Градобором, оставленным вместе с Дариной в посёлке. Хорошо помнил его маленьким, часто на руках держал, к груди прижимал. Нет, не находил он меж ними, двумя своими сыновьями, ничего общего. Не тянуло его почему-то к Изяславу. Хотя и понимал где-то в душе, что не виноват перед ним ни в чём ребёнок, а отторжение из-за матери его происходит, княжны Вилены.
Захаживал иногда и к ней Кагель. Но не клеился разговор у них. Не о чем было говорить, а молча сидеть в горнице жены ему было не по нутру. И потому всё реже и реже появлялось у него желание видеть холодную красоту Вилены.
Быть может, всё так бы и продолжалось, но однажды Кагель пришёл в светелку раньше, чем обычно. Никто не встретил его, не отворил дверь. Едва переступив порог, он услышал сиплые детские рыдания. Похоже, ребёнок плакал уже давно, а успокоить его было некому, все слуги куда-то подевались.
Кагель распахнул двери в длинный переход, ведущий в постельные покои княжны, сунул два пальца в рот и громко свистнул. Ответом ему была тишина. Тогда княжич набрал побольше воздуха в грудь и, оглушая сам себя, истошно завопил:
— Э-ге-гей!
Но даже на его крик никто не откликнулся, лишь ещё сильнее в плаче зашёлся Изяслав.
Ругаясь себе под нос и угрожая всеми мыслимыми карами нерадивым слугам, Кагель склонился над колыбелькой, взял сына на руки и стал медленно его покачивать, расхаживая из угла в угол.
Малыш быстро успокоился.
Неожиданно прошедший через окно луч заходящего солнца скользнул над плечом княжича и осветил лицо ребёнка. То, что увидел Кагель, привело его в ужас: между правым глазом и переносицей у Изяслава была маленькая родинка.
Точно такая же, как у князей Волемира и Любомира, а также у княжича Корлина…
Сердце его, казалось, захолонуло. В ушах стоял звон.
Ослабевшими руками он положил ребёнка обратно в колыбель и услышал, как позади тихонько скрипнула дверь. На пороге появилась Алеса.
Разъярённое лицо княжича перепугало девку и вынудило попятиться назад. Она почти успела выскочить за дверь, но громкий и злой голос остановил ее:
— А ну вернись! Подойди ко мне!
На негнущихся ногах Алеса приблизилась к Кагелю, боясь поднять на него глаза, и замерла рядом, пытаясь казаться ещё меньше.
— Говори! — рявкнул княжич, нависая над девушкой.
— Что говорить, княже? Я ничего не знаю…
— Ну-у-у! — прорычал он, вцепившись пальцами в её горло.
От страха слёзы брызнули из глаз Алесы, ноги подкосились, и только мужская рука удержала девку от падения на пол.
— Прости, княже, я надолго Изяслава никогда одного не оставляю! — с трудом прохрипела она. — Меня княжна Вилена нынче задержала, потому и не сразу я прибежала к малышу.
— Кто отец этого ребёнка? — Кагель притянул девушку к себе настолько близко, что её лицо оказалось в пяти дюймах от его глаз.
— Ты, ты его отец, — пролепетала она, — неужто сомневаешься?
