Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши
– О, добрый вечер, сестра Триверди, – сказал он кому-то в коридоре.
Триверди – фамилия Ребекки. Получалось, он не только мое имя запомнил. И я вовсе не была какой-то особенной.
Моя смена начиналась в шесть вечера и заканчивалась в четыре утра. Перед уходом я зашла к мисс Новак сделать укол морфина. Та проснулась от звука моих шагов.
– Мне пора. Но сначала я введу вам оставшееся лекарство.
Я протерла место инъекции ваткой с раствором антисептика. Мира же схватила меня за руку и закрыла глаза.
– Расскажите мне об отце. Я все думаю о своем.
Я на мгновение потеряла дар речи. Раньше пациенты никогда не задавали мне таких личных вопросов и я никому не рассказывала об отце, кроме Ребекки в тот раз, когда мы ужинали маминым хлебом и масляным пудингом.
Положив шприц в принесенный с собой эмалированный лоток, я снова протерла место укола.
Мира терпеливо ждала.
– Но зачем, мэм? – наконец выдавила я.
– А что, он такой отвратительный человек? – Она открыла глаза.
Я промолчала.
– Он причинил вам боль?
Я сжала зубы.
– Понимаю.
Мы смотрели друг на друга. Я все гадала, кто моргнет первым. Может, Мире и легко было говорить на личные темы, но это не значило, что она могла ждать того же от меня. И мне не нравилось, когда меня заставляли рассказывать о вещах, которые мы не обсуждали даже с мамой.
Я отошла и вписала в карточку, что сделала пациентке укол морфина.
– Вам что-нибудь еще нужно, мэм?
Покачав головой, Мира снова закрыла глаза.
– Мы еще не закончили, сестра Фальстафф.
Дыхание ее выровнялось.
– Тогда увидимся завтра вечером, мисс Новак.
* * *
Вернувшись в кладовую, я сняла форму и переоделась в джемпер и юбку. Халат повесила в шкафчик до следующей смены. Вопрос Миры почему-то все не шел у меня из головы. В Калькутте все знали, что случилось с моим отцом. Он ушел от нас, когда мне было всего три года. И отправляясь с мамой к ее клиенткам, я всегда слышала, как они перешептываются. Отец прибыл в Индию из Британии, чтобы руководить индийскими солдатами, многие из которых сражались в британской армии во время Первой мировой войны. Здесь он и познакомился с мамой. Она работала портнихой, а он обратился к ней с просьбой зашить дыру на форме. Родилась я, потом мой брат, а когда мне исполнилось три, отец уехал обратно в Англию и больше не вернулся. Я плохо его помнила. Мать никогда о нем не заговаривала, а сама я не спрашивала. Через шесть месяцев после его отъезда нас осталось всего двое. Брат умер в свой второй день рождения. Почему Мира хотела заставить меня делиться болью брошенного ребенка? Зачем ей было знать, что я думаю о своем отце?
Я совсем ушла в свои мысли, но тут в кладовую вошла моя сменщица Рупа (в больницы только недавно стали брать на работу индианок). Она была жизнерадостной девушкой, всегда улыбалась, вечно кого-нибудь поддразнивала и лишь смеялась, когда ее дразнили в ответ. Врачи и санитары ее обожали.
– Как там старый чудак? – спросила она, надевая форму. – По-прежнему всех достает?
– Доктор Стоддард только тебя и ждет, надеется, ты скрасишь ему день, – рассмеялась я.
– Выиграла сегодня?
– Не-а. Но я все равно еще веду на десять пайс.
Мы со старым доктором всегда играли на мелочь.
– Смотри сразу все не трать! – Она хлопнула меня фартуком по руке и со смехом вышла из кладовой.
На душе у меня стало легче, и я спустилась в располагавшийся в задней части здания хозблок за велосипедом. Обычно мы с Индирой шли до ее дома пешком, а дальше я крутила педали. Трамваи в четыре утра не ходили. Матери не нравилось, что я возвращаюсь на рассвете, но за ночные смены платили больше. К тому же так рано на улицах почти не было людей. Сплошь тишина и умиротворение.
Пол в хозблоке был бетонный, а стены выкрашены серой краской. Пахло тут чем-то химическим, совсем не так, как на верхних этажах, но мне отчего-то нравилось. Я часто задумывалась, как сложилась бы моя жизнь, если бы я любила работать руками – мастерить вещи, а не ухаживать за людьми. Но мать каждую заработанную рупию откладывала, чтобы я могла выучиться на медсестру и после содержать нас обеих. Помнится, получив диплом, я взяла ее за руку и прижалась лбом к ее лбу – наш секретный жест, означающий, что теперь все будет хорошо. Я бы отдала что угодно, чтобы мама так не выбивалась из сил: не переживала, как нам заплатить за квартиру, не кормила меня, чтобы я лучше росла, бараниной (сама она мяса не ела никогда), не ломала голову, на что купить мне туфли для работы (ведь обувь, в отличие от формы, она сшить не могла). Мне хотелось дать ей жизнь, которую она заслуживала, вместо той, на которую ее обрекла судьба. Работа медсестры позволяла немного откладывать и постепенно приближать этот день.
В хозблоке работал парень по имени Мохан, он чистил оборудование, смазывал колеса каталок, топил печку и чинил все, что ломалось. Когда я вошла, он, сидя спиной к дверям, перекрашивал деревянный стол. Я немного понаблюдала за ним. Отчего-то меня успокаивало то, как методично он клал широкие мазки.
Затем я направилась в угол, где стоял велосипед. Мохан, услышав шаги, поднял глаза, выпрямился и криво мне улыбнулся. Ставя на пол какой-нибудь предмет мебели или прибор, он всегда смотрел на меня. Здоровался, искал способ завязать разговор. Но я старалась не болтать с ним: когда тебе двадцать три и ты не замужем (само по себе аномалия), приходится быть осторожной, чтобы не поползли слухи о неких несуществующих отношениях.
Однако добрый Мохан мне нравился. С ним я чувствовала себя в безопасности. Высокий, с густыми, росшими чуть не от самых бровей волосами, он тщательно брился перед каждой сменой, но сейчас его подбородок уже отливал синим – фолликулы определенно готовы были выстрелить новой порослью. Рубашка у Мохана была вся в пятнах масла, жира и краски – как раз ими и пахло в хозблоке.
Он тоже брал ночные смены, тоже, наверное, хотел побольше заработать. Впрочем, лично мне еще нравилось, что ночью спокойно, что в
