Сад чудес и волшебная арфа - Джанетт Лайнс
– А сейчас я вас порадую еще больше, – произнес Роберт, доставая из жилетного кармана книгу, – словами мистера Уитмена. Сегодня я открою книгу наугад и прочитаю первый попавший на глаза отрывок:
Солнце такое щедрое пусть будет тобой,
Туманы, то озаряющие, то темнящие мне лицо,
пусть будут тобой,
Потные потоки и росы пусть будут тобой,
Ветры, что нежно щекочут мне пах,
пусть будут тобой,
Широкие поля моих мышц,
ветки моего каменного дуба,
Бродяга, с любовью осваивающий
мои извилистые тропки, пусть будут тобой,
Все руки, что я сжимал, все лица,
что я целовал, всякий смертный,
кого касался, пусть будут тобой![31]
Роберт умолк, всматриваясь в лицо Лаванды в ожидании ответа.
– Эти стихи, сэр, показались мне излишне эротичными и плотскими. По-моему, похолодало. Пожалуй, надо подбросить дров в камин. – Она быстро встала и принялась шарить в кучке растопки и палочек, которую Арло Снук, как обычно, аккуратно сложил у камина. Это позволило ей отвернуться от Роберта, потому что, по правде говоря, стихи Уитмена выбили ее из колеи, в них мелькали названия частей тела, о которых она слышала только на уроках физкультуры в Кобургской женской академии.
Роберт, похоже, обрадовался, но не успокоился.
– А как же смысл? А поэтичность?
– Не понимаю, – призналась Лаванда. – Смысл расползается, и рифмы, извините, не слышно. Мне как-то не доводилось сталкиваться с «потными потоками». Я не хочу вас обидеть, потому что знаю вашу огромную любовь к этой книге.
Роберт протяжно вздохнул, словно приходя в себя от мечтаний, и заверил девушку, что не обиделся.
– Поэзия Уитмена действительно очень нова и силой своей новизны может даже отталкивать. Но вырваться из оков рифмы – в этом и состоит великая, бесшабашная свобода поэзии будущего, ее сердцебиение, пророчество. Касательно же того, что, как вы говорите, смысл расползается и рифмы нет, то иногда необходим катаклизм, чтобы очистить мир от всего затхлого и отсталого.
– Этот мистер Уитмен больше похож на проповедника, – сказала она.
– Берите выше, Уитмен – пророк. Поэту незачем рядиться в мантию проповедника. Он и без того уже вещун и прозорливец.
– Больший пророк, чем Аллегра?
Прекрасная, как у Адониса, половина лица Роберта помрачнела.
– У Аллегры есть таланты, – заметил он. – Несколько раз она вводила меня в транс. И тогда я читал «Листья травы» наизусть без единой запинки: Аллегра следила по книжке. Она мне сказала об этом позже, конечно, поскольку в состоянии транса я этого не осознавал. – Адонисова половина еще больше посмурнела. Очевидно, говорить об Аллегре Роберту было неприятно.
Мысли Лаванды вернулись к стихам и к Роберту, напевно, прочувствованно читавшему о руках, поцелуях. «Пусть будут тобой». Нюхательной соли поблизости не было, поэтому Лаванда заговорила на бытовую тему.
– Надо подогреть чайник, – сказала она. Он уже давно стоит на столе и наверняка остыл.
(На кухне она расстегнула воротник, чтобы чуточку охладиться и не стать потным потоком.)
Потом внесла в гостиную горячий чайник и поставила чистые чашки. Роберт изучал огонь. Пламя плясало, крутилось и взвивалось вверх малиновыми пагодами.
Лаванда смотрела, как он пьет чай.
– Клянусь всеми ракушками в море, это печенье и грушевое желе просто божественны, – заявил Роберт.
Лаванда промокнула губы салфеткой.
– Вы мне льстите, мистер Траут. – И добавила, что груши собраны с дерева, которое ее мать посадила много лет назад.
– У меня для вас радостная новость, – улыбнулся он. – Между Рождеством и Новым годом Аллегра даст здесь еще одно представление. А до тех пор будет на вокзале гадать по Таро.
Значит, есть еще несколько недель жизни.
Лаванда вдруг вспомнила о карандаше. Она же собиралась подарить его Роберту и в прошлый, и в позапрошлый раз. Карандаш, завернутый в красную бумагу, оставшуюся от цветочных поделок, так и лежал на каминной полке. Девушка поднялась и наконец-то подала сверточек Роберту.
Он развернул и вдруг изменился в лице, словно вот-вот расплачется. Почему? Карандаш навеял такую грусть?
– Никто уже много лет не делал мне подарков. Я не буду им писать, а стану бережно хранить.
Лаванда улыбнулась. Как же сентиментален этот мужчина! Она была совершенно уверена, что, например, у Отиса Рейна карандаш такого восторга бы не вызвал.
В угасающем вечернем свете в камине с треском рухнула яркая пагода. Лаванда прочитала в глазах Роберта печаль, сожаление, что пора уходить.
– Вряд ли Аллегра стала относиться ко мне более благосклонно. Она все еще считает меня воровкой? – спросила Лаванда.
Он застонал.
– Я очень осторожен с нею. Когда я в тот раз был у вас и она спросила, где меня носило, я, признаться, сочинил сказку. Сказал, что гулял по лесу. Но теперь мне пора.
– Подождите, – остановила Лаванда. Взбежала наверх и порылась в сундуке в отцовской спальне. Нашла шерстяной шарф. От него приятно пахло кедром, отпугивающим моль. Торопливо спустившись вниз, Лаванда намотала шарф на шею Роберта. – Вот, сэр. Это вас согреет.
Он просиял.
– И правда. Вы уже подарили мне столько счастливых домашних минут, мисс Фитч. Обогрели. Накормили. Преподнесли замечательный карандаш. А теперь еще и этот шарф. Я потрясен.
– Шарф принадлежал моему отцу. И, думаю, он был бы не против, если эта полоска теплой ткани станет согревать теперь ваше горло. Но для Аллегры вам понадобится история о том, откуда шарф взялся. Сомневаюсь, чтобы она поверила, будто его вам даровали духи.
– Ну, если Аллегра может ходить по магазинам в Бельвиле, чем она и занимается постоянно, то отчего же я не могу?
Роберт Траут попрощался с Лавандой. Пока он сидел у нее, на улице нападало столько снега, что отпечатки его ботинок, оставшиеся на этом белом полотне, уж точно станут открытой книгой для любознательных соседей.
Остаток чая она допивала в гостиной, все еще не оправившись от слов Уитмена.
И тут арфа заиграла – с пронзительной искренностью и страстью, с таким многозвучием, словно вообразила себя целым оркестром. По комнате поплыла бетховенская «Ода к радости».
Глава 16
Хотя зимой кормиться с сада не получалось, в нем все равно была своя красота. Покрытая изморозью крыша беседки в
