Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров
Услышав свое имя, долговязый тут же выказывает самое кипучее рвение. Его красные ладони тут же сжимаются в кулаки. Он и его подчиненные бесцеремонно начинают с еще большей настойчивостью подгонять арестантов, выпрыгивающих из товарных вагонов.
Кулаки и приклады сыпались на тощие спины, и многие, не удерживаясь на ногах, падали при приземлении. Да и приземлиться было не так просто. Товарняк, в котором привезли штрафников, разгружали не на самой станции, а на подступах к ней, прямо на откос железнодорожной насыпи. Удержаться на ногах на наклонной поверхности было очень трудно.
Отто повезло. При погрузке его притиснуло к деревянной промерзшей стенке слева, недалеко от двери. Это было на норвежском побережье, недалеко от порта, куда их в пешей колонне перегнали из штрафного лагеря в Лапландии. А потом была неделя непрерывного стука колес, в жутком холоде и тесноте. Этот морок прерывался лишь дважды, когда на промежуточных станциях их выгоняли на свежий воздух. В вагонах проводили санобработку. Убирали из вагонов трупы тех, кто не выдержал поездки. Санитары в брезентовых плащах и масках скидывали тела на перрон, как мешки с картошкой. Они так и оставались лежать штабелями, когда конвоиры прикладами загоняли их обратно в вагоны и поезд трогался.
Штрафники мерли как мухи, и постепенно с продвижением поезда на восток в вагонах становилось просторнее. После санобработки от досок пола и стен в вагоне исходил невыносимо приторный запах каких-то химикатов. Вагоны были закрыты наглухо, и воздух внутри, нагреваясь, пропитываясь запахом пота и выделений, становился совершенно непригодным для дыхания.
На последней промежуточной остановке их осмотрел врач, кому-то даже дали какие-то таблетки. А затем их накормили похлебкой, в которой плавали лук и гнилая картошка. Выдали по ломтю хлеба, из сплошных отрубей. И все-таки это был хлеб, а не противная клейкая масса, которую по кусочку в день выдавали в Лапландии.
Видимо, командиры спохватились и решили накормить штрафников. Иначе непонятно, зачем гнать к Восточному фронту поезд, если он придет на конечную станцию пустым? Во время кормежки Отто и услышал, что везут их под Сталинград. В самое пекло сражений, далекое эхо которых добиралось даже до арктического побережья.
II
Отто выпрыгнул в числе первых и сумел избежать давки и тех, кто, подгоняемый криками и прикладами, прыгал сверху на спины своих изможденных товарищей. Такую смертельно опасную для штрафников толкотню конвоиры создавали специально. Обычное дело: издевались, чтобы потешить себя и угодить скучающему командиру очередным развлечением.
Некоторые, сбитые с ног, уже не могли подняться. Падали, разбивали колени и руки о гравий и оставались лежать, не в силах подняться. Сказывалась бесконечно долгая мучительная дорога, без еды, без воды. В самом начале пути, чтобы хоть как-то утолить жажду, арестанты соскребали иней со стенок вагона и ели его. У большинства осталось «воспоминание» о лапландском штрафном лагере – отмороженные пальцы рук и ног, носы и щеки.
Когда конвоиры сбили засовы и дверь тяжело отъехала, изнутри пахнуло вонью такой тяжелой густоты, что солдаты и офицер невольно отошли в стороны. Вонь гниющего мяса, естественных отправлений десятков людей, запертых в тесном вагоне.
– Не иначе, пригнали скот… Лучше бы сразу отправили вас на бойню. Ни на что не годны. Сколько возни с этим бесполезным отребьем… – морщась и размахивая рукой, кричал офицер.
– Шевелитесь, черт вас подери! Здесь вам не лапландские курорты! – все больше заводился он. – Здесь фронт! И очень скоро вы, ленивый, никчемный сброд, это поймете…
Правой рукой он оперся на собственную кобуру, отчего та оттопырилась на боку. По лицу видно, что выхватить свой «парабеллум» и разрядить в неисполнительного арестанта для него – плевое дело.
– Меня зовут капитан Шваб, – выкрикивал офицер. – Запомните это имя, недоноски! Многие из вас отправятся в мир иной с этим именем в ваших грязных беззубых ртах. Нация предоставила вам еще один шанс – очистить ваши поганые черные души в искупительном огне битвы во имя великого рейха! Вы станете частью пятой арестантской роты особого полевого подразделения, которому доверена важная миссия – всеми возможными средствами помогать нашим героям, добивающим русских на Волге. Настал решающий час. Враг должен быть сломлен и потоплен в собственной крови! Проникнитесь этой идеей… Иначе…
Тут капитан Шваб вдруг остановился, словно бы сам испугался этого «иначе».
– Иначе вас ждет справедливая кара, страшнее той, что уготована проклятым русским… Тем же, кто встанет на путь исправления и покажет рвение и желание искупить свою вину перед германским народом…
Командир снова делает эффектную паузу. В это время раздается выстрел, от которого все вздрагивают. Кроме самого капитана и конвойных. Это Гельмут пристреливает одного из арестантов за невыполнение приказа «Встать в строй». Подстегнутые звуком этого выстрела, многие из арестантов вскарабкиваются на ноги.
– Этим, лучшим из вас… – капитан продолжает как ни в чем не бывало, – будет предоставлен шанс добиться высшей чести – получить в руки оружие и защищать великую Германию наравне с истинными героями. Но право попасть в вооруженный взвод надо заслужить. Одного старания тут мало, необходимо самозабвенное рвение. Во имя фюрера и победы рейха. Не так ли, Фридрих?
– Так точно, герр капитан! – рявкнул Фридрих, вытянувшись по стойке смирно и так и не успев передернуть затвор своего «шмайсера».
III
Лапландские курорты… Ад на земле, со своим распорядком и неписаными законами, где мерзлая почва вымощена костями обреченных навечно остаться в этом аду – арестантов особого штрафного лагеря Лапландии. Поезд уносил арестанта Отто Хагена все дальше от этого проклятого места – за тысячи километров на юг, к Волге. Но Отто неотступно преследовало это ледяное царство смерти. Итог всего здесь – петля и пуля.
В вагоне его, наверное, и спасло то, что он словно погрузился в забытье, не замечая происходящего вокруг. Понемногу приходил в себя Отто только на станциях. После кормежки он и вовсе заснул, впервые за последние дни. А до того, в полубреду – кошмарном полусне, он словно и не пересекал трехметрового лагерного забора, ощетинившегося несколькими рядами колючей проволоки. Мозги его, выстуженные, отмороженные, словно остались там, в вечной мерзлоте, за периметром колючей проволоки…
– Ты кричишь во сне, – раздраженно бурчал сосед, толкая его в плечо. Тщедушный дистрофик с обмороженными пальцами правой руки. Кисть, замотанная в какую-то почерневшую от грязи тряпицу, испускала зловоние. Он бережно прижимал ее к
