Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2 - Жорж Тушар-Лафосс
Кардинал, вынесенный на руках телохранителей, удалился в свой великолепный дворец в улице Нев-де Пети-Шан, не заботясь об участи обеих королев и короля; к счастью наиболее преданные слуги во время спасли их величества. Надобно было послушать, как духовник молодой королевы гремел по поводу этого пожара, посланного, как он говорил, самим Богом, для предупреждения кардинала, своего неверного служителя, что он не одобрял ни безнравственных театральных зрелищ, ни требуемых ими безумных расходов. Мария Терезия, наделенная слабым характером, поверила этим суеверным объяснениям; она горько оплакивала свой грех и искупала его сокрушением и усиленными молитвами. Таким образом, инфанта, удаляясь от всего, что льстило ее блестящему супругу, способствует сама к охлаждению пламенной его любви к ней и приготовляет неверности, к которым он очень склонен.
В то время, как испанский поп употреблял в свою пользу обстоятельство пожара, один августинский монах с опасностью жизни старался потушить его. Этот монах проникнутый более осязательным рвением, нежели собрат его проповедник, велел привязать себя к потолку железной цепью, и, вися среди пламени, сбрасывал сверху горевшие столбы и перекладины. Не знаю, заслужит ли этот полуобожженный человек награду, но, конечно, рвение его больше нежели, у духовника королевы.
Кардинал находит некоторое удовольствие среди роскоши и богатств, собранных в его дворце; вид этой пышности облегчает ему на мгновение болезнь, быстро разрушающую его жизнь, изнуренную удовольствиями и трудом. Его возят в кресле по длинному ряду пышных комнат, из которых каждая стоила не менее тридцати тысяч экю; бронза, барельефы, статуи, картины, все это было там в изобилии, но расположено со вкусом, присущим итальянскому декоратору. Роскошь и щегольство мебели отвечают великолепно покоев.
Прогуливаясь по своим залам, Мазарини захотел также видеть и библиотеку в тридцать тоазов длины, которую Габриель Поде по его приказанию, собрал с большими издержками во Франции, Голландии, Фландрии, Англии и Италии. Наконец даже его эминенция велел отнести себя в свои огромные конюшни, на которые иностранцы смотрят, как на восьмое чудо. Кардинал улыбнулся при виде великолепно вышитых попон, и которых отцы театины[6] так настойчиво просят у него для украшения храма.
Но подобное развлечение не надолго облегчило существенные страдания Мазарини, которые дошли до такой степени, что он потребовал консилиума: я узнаю все подробности от доктора Гено, который один из всего ученого собрания решился сказать правду больному. Истина действительно была горькая. У меня записана любопытная сцена, происходившая по этому случаю между ученым доктором и кардиналом.
– Я нашел, сказал он мне: – его эминенцию в спальне; он лежал, опрокинувшись в кресле. – «Это вы, Гено»? спросил он меня не оборачиваясь: «Да, монсеньер». – «А, тем лучше; я ожидал вас с нетерпением; заприте дверь, садитесь возле меня, и ми побеседуем». – «Увы, я хотел бы поговорить с вашей эминенцией о предмете менее печальном, нежели тот, который приводит меня к вам». – «Неужели вы полагаете, что я ожидаю от вас рассказа о новой комедии! Я предвижу, что вы хотите сказать и приготовился». – «Не следует льстить вашей эминенции». – «Нет, время лести для меня прошло… Вы пришли объявить мне смертный приговор». – «Да, но лекарства наши могут продлить вам жизнь». – «Сколько времени, Гено»? – «По крайней мере, два месяца, монсеньер». – «Это больше, нежели я надеялся». – «По крайней мере, достаточно для приготовления к этому страшному путешествию». – «Да и нет, друг мой: этого было бы достаточно, если бы речь шла об устройстве земных дел. «Но там выше… О, доктор! какой отчет»! – «Не теряйте бодрости, монсеньер; в шестьдесят дней можно исходатайствовать отпущение, особенно кардиналу и первому министру». – «Без сомнения, мне ревностно будут служить важные духовные лица, жаждущие моих аббатств и моих сокровищ. Но верховный судья!.. Наконец я употреблю на молитву время, которое вы мне обещаете… Поговорим о вас, Гено. Я очень доволен за откровенность, с которой вы принесли мне смертный приговор: пользуйтесь же не многими минутами, какие мне остались, устроить себя при моем содействии; что же касается меня, я воспользуюсь вашим советом. Прощайте, друг мой, прибавил его эминенция, протягивая мне пылавшую руку: – подумайте хорошенько о том, что я могу сделать для вас, и заходите почаще».
Гено обещал мне дальнейшее продолжение этого разговора и сдержал свое слово.
– Первый раз, как пошел к Мазарину, сказал доктор: – я проходил небольшую галерею, примыкавшую к его комнатам и остановился посмотреть фреску Жюля Ромэна, изображавшую торжество Сципиона. Послышался шелест туфлей кардинала, которые он тащил по паркету, не будучи в состояния поднять ног: больной, который не мог видеть меня, тяжело вздыхал и разговаривал сам с собой, останавливаясь перед иными картинами». – «Все это надобно оставить; говорил он и, пройдя несколько шагов направо или налево, – продолжал: – все это надобно, оставить… и это… Мне стоило такого труда приобретать… О, я не могу кинуть моих богатств без сожаления, ибо не увижу их там, куда иду… куда иду! Боже мой, когда я подумаю об этом»! При этом восклицании, которое меня растрогало, я не мог удержаться от вздоха. Кардинал услышал. – «Кто там»? спросил он. – «Я, монсеньер, отвечал я: – и пришел по приказанию вашей эмипенции». – «А, хорошо, я очень рад видеть вас, доктор… Дайте мне руку, я так слаб, что легкий меховой халат составляет для меня тягость». – «Вы напрасно ходите». – «Согласен, но видите ли эту прекрасную картину Корреджио, эту Венеру Тициана и несравненный потоп Каррача – я хотел попрощаться с ними». – «Вы всегда будете еще иметь время для этого». – «Не так много, любезнейший Гено, если впрочем, посоветовавшись со своими собратьями, вы не найдете…» – «Возможности более продолжительного срока, – нет, монсеньер, не следует питать подобной надежды». – «Вы правы, друг мой, гораздо же лучше окончить дело таким образом, что как будто развязка гораздо ближе, и если она случится гораздо позже…»
– Право, сказал Гено, продиктовав мне этот разговор: – я не имел бодрости уничтожить упрямую надежду, котирую не переставал питать бедный кардинал, несмотря на мою откровенность. Опершись на мою руку и передвигая с трудом ноги, он возвратился к картинам, когда ему доложили, что пришел государственный секретарь с чрезвычайно важной депешей, – «я не могу его принять, отвечал первый министр: – я не в состоянии заниматься делами». – «Так и прикажете отвечать, ваша эминенция»? – «Вы можете, кроме того, прибавить, что он должен обратиться к королю и делать что хочет… Мое время прошло,
