Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров
Такой, как эта, из которой они только-только вынырнули. Из кровавого варева. Напряжение боя постепенно отступает. О нем напоминает лишь мелкая, непроизвольная дрожь мускулов. Ты выжил. Ты словно родившийся заново и должен постепенно привыкать опять видеть, слышать, двигаться.
Ты делаешь это осторожно, все еще не веря в случившееся. Штрафники, поглощенные этой затаенной внутренней работой, словно впали в забытье. Откликаются они только на немой жест товарища, протягивающего тлеющую самокрутку.
Каждому достается по нескольку затяжек. Махорка возвращает солдат к жизни. Решают перебраться в блиндаж, вернее, в его остатки. Часть бревенчатого наката на манер козырька сохраняет кусочек сухого пространства.
– В тесноте, но зато – сухо, – бурчит Бесфамильный, втискиваясь между Саранкой и Аникиным.
– Это ж надо, на таком пятачке весь взвод уместился… – пробует пошутить Кудельский. Шутку никто не поддерживает. Все понимают, почему так…
– Во втором взводе – десять осталось, – с усилием произносит Бесфамильный. – И раненые.
– И в марчуковском – пятеро, – отзывается Иванчиков. – Сам взводный убит. Метров десять до траншеи не добежал… Очередью – поперек его…
– У них больше всего немцев в плен сдалось. Целая толпа фрицев из блиндажа вылезла. Руки тянут, гады, «Гитлер капут» кричат…
– И что? – любопытствует Саранка.
– «И что»… – нехотя передразнивает Бесфамильный. – Пулеметчик марчуковский вывел их из траншеи и в расход всех пустил…
Последнее он говорит взбудораженно и одновременно раздраженно, словно досадуя на Саранку за то, что лезет с ненужными расспросами, вызывая в памяти еще не остывшие события боя. Но тут же он успокаивается, сделав несколько глубоких затяжек вовремя подоспевшей самокрутки.
V
– Видать, здорово марчуковские разозлились на фашиста за своего взводного. – Замечание свое Бесфамильный произносит уже совершенно спокойным голосом.
– Пулеметчик из первого… Это Синельный, что ли? – раздается вопрос. Аникин не видит спрашивающего. Веки его полуприкрыты, и со стороны кажется, будто он дремлет. Но по голосу Андрей узнает. Это Карполин, или, как его все зовут в роте, – Карпа. Он прибыл в роту неделю назад, в составе «лагерного» пополнения. Основательный, все у него по понятиям, лицо и руки – в шрамах, приобретенных еще в старой, уголовной жизни. Даже Бесфамильный ему не перечит. Андрей прикидывает в уме, что из тех десяти человек неделю назад пришедшего в его взвод пополнения – в живых только двое. Карпа и Суровцев, которого он отправил вместе с ранеными.
– Он самый… Синяк… – подтверждает Бесфамильный.
– Слышал, фашисты у него семью сожгли, – произносит Карпа. – Жена, мать-старуха, два пацаненка и девочка… Погодки…
– Не повезло немчуре… Не тому решили сдаться. – В голосе Бесфамильного нет ни тени иронии. Чем дольше идет война, тем больше фронт пропитывается местью. Мстят за родных, мстят за боевых товарищей… Шансов у немчуры сдаться в плен становится все меньше. Особенно одиночкам в пылу боя. Но если фашисты вовремя бросают оружие и сбиваются в кучу с поднятыми руками, как правило, их отправляют во второй эшелон. Хотя и тут есть свои сложности. Вполне возможно, что пустили фашистов в расход из-за того, что некому было с ними возиться. Чтобы отправить такую толпу немцев во второй эшелон, надо минимум двух в сопровождение посылать. А откуда их взять, если во взводе всего осталось пятеро? К тому же командира убили. Вот пулеметчик и принял в сложной ситуации простое решение.
Аникин делится своими соображениями. Карпа кивает. Все с ним соглашаются. Хотя «все» – это громко сказано. Сколько их осталось, и так видно. Весь взвод налицо. С Суровцевым, которого он отправил к ротному с тремя ранеными, – шестеро. Простая получается арифметика: после разведки боем от роты осталось не более двадцати человек. Сколько отправят в медсанбат из других взводов, неизвестно.
– Что-то долго Суровцев шастает, с ранеными… – замечает Бесфамильный. Он держит на командира обиду за то, что доверил сопровождение новичку. Хотя обычно после атаки ходить во второй эшелон никто не хочет. Сил нет. Но у Бесфамильного своя забота. Чуть рота где закрепится хоть на сутки, он начинает наводить справки о близлежащих селах и прочих населенных пунктах. На предмет женского пола. Охоч Бесфамильный был до этой темы сверх всякой меры. В самих населенных пунктах штрафники никогда не дислоцировались. Видимо, действовала негласная установка командования во избежание различных ненужных ситуаций с мирным гражданским населением. Контингент в роте известно какой, того и гляди в относительно мирной обстановке уголовные инстинкты проснутся. Но для Бесфамильного ничего вне войны не существовало, кроме именно создания известного рода ситуаций с «прекрасными дамами», как он выражался. Прознав, к примеру, о деревеньке, расположившейся в добрых десяти километрах от роты, он готов был за ночь этот десяток туда и обратно преодолеть в надежде на «ситуацию».
VI
– Жаркий денек выдался… – замечает Саранка. Горячка уже отступила и от него. Саранку не перебивают. Оно и понятно. Даже для Карпы он теперь старослужащий.
– И хоть бы царапина… – с нескрываемой досадой добавляет Иванчиков. Он словно читает мысли Аникина. Впрочем, это и немудрено. О чем еще думать в штрафной роте, как не о том, чтобы выжить и чтоб скорее выбраться из штрафников…
Аникин вспоминает слова Колобова, убитого на высоте, возле переправы через Вытебеть. Он говорил, что если в бою полегло до восьмидесяти процентов личного состава штрафной роты, то оставшихся обычно переводят в строевую часть как «искупивших вину». Признание взводного внесло тогда на привале большое оживление в штрафные ряды. Общеизвестно было, что «искупить и проявить» возможно было лишь двумя способами – получив ранение, причем не какую-нибудь царапину, и продержавшись на передовой присужденный трибуналом срок – от месяца до трех. Но по выслуге из роты практически не выбывали. На памяти Аникина это случилось всего раз. Офицер, разжалованный в рядовые с зачислением в штрафную, прослужил положенный
