Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин
В конце мая 1826 года вопрос был решен окончательно. Англия отказалась выдать Тургенева.
11
Манифест, упразднявший самодержавие, обнаруженный Голицыным в кабинете князя Трубецкого во время обыска, был не единственным трофеем в ту ночь. В ванной комнате княгини Екатерины Трубецкой был найден литографский станок, приобретенный за четыре года до восстания Луниным.
Княгиня Екатерина Ивановна единственная из жен декабристов задолго до 14 декабря знала о тайной деятельности мужа. И не осуждала его.
Она была умна и решительна.
Декабрист Розен вспоминал о ней: «Екатерина Ивановна Трубецкая была не красива лицом, не стройна, среднего росту, но когда заговорит – так что твоя краса и глаза – просто обворожит спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все слушал бы ее. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии».
Когда ей стало понятно, что мужу не миновать каторги, она решила разделить с ним судьбу его в несчастье, как делила ее в счастье и удаче.
И еще одна мысль была у нее – мысль о побеге мужа.
Она знала, что друг Сергея Николай Тургенев отказался вернуться в Россию на суд. Она знала, что правительство хлопотало о его выдаче, но Англия выдать его отказалась.
Стало быть, если оказаться в Англии или Америке, то можно жить безопасно.
Она знала, что сестра Сергея Лиза Потемкина думает о том же.
12
Сухинова, Соловьева и Мозалевского судили в Могилеве в марте 1826 года. 30 марта суд вынес им смертный приговор.
10 апреля дело поступило в Аудиторский департамент военного министерства. Аудиторский департамент, по рассмотрении дела и приговора, пришел к следующему мнению: «Соображая все сии обстоятельства с прописанными в сентенции военного суда законами, Аудиторский департамент признает из подсудимых барона Соловьева, Сухинова и Мозалевского, как по злым действиям их главных сообщников возмутителя Муравьева-Апостола, подлежащими смертной казни».
10 июля дело было отправлено императору.
Три с половиной месяца Сухинов, Соловьев и Мозалевский ждали смерти. Затем им объявили, что смертная казнь заменена вечной каторгой.
13
В ночь с 20 на 21 июля 1826 года осужденных по первому разряду мятежников начали отправлять в Сибирь.
Князь Оболенский, закованный в кандалы, сидел в тележке у подъезда комендантского дома Петропавловской крепости. Еще три упряжки стояли возле. Но они были пусты.
Оболенский сидел потупившись, глядя на свои кандалы. Вдруг тележка качнулась – кто-то сел на ее край. Оболенский поднял голову и увидел поручика Козлова – адъютанта военного министра Татищева, председателя Следственного комитета.
Козлов, с которым Оболенский едва был знаком по службе в гвардии, смотрел на него – и плакал.
Потом он пожал Оболенскому руку, погладил по плечу и спрыгнул с тележки. Уже выводили остальных осужденных.
Утро застало их далеко от Петербурга.
12 августа генерал-адъютант Бенкендорф получил донесение от статского советника Грибовского. Грибовский еще в 1821 году первый послал императору Александру обширный донос на участников тайных обществ. Александр тогда сказал: «Не мне их карать», – имея в виду не то свой былой либерализм, не то участие в убийстве отца. Однако Грибовскому было поручено организовать тайную политическую полицию в армии. За что он со рвением и взялся.
Летом 1826 года он был уже статским советником и человеком, сыскная опытность которого была для начальства несомненной. Потому он был перед отъездом первой партии осужденных направлен в Нижний Новгород с несколькими агентами, чтобы следить, не нарушаются ли правила, кои предписаны были фельдъегерям в Петербурге.
Правила эти предусматривали тщательную охрану, следование по строго намеченному пути, изоляцию арестантов…
И еще одно задание было дано Грибовскому и его агентам – выяснить отношение людей всех сословий к провозимым преступникам. Это было своего рода исследование общественного мнения.
Выполнить свою задачу Грибовскому было тем более нетрудно, что незадолго до этого он занимал пост нижегородского гражданского губернатора и знал, на кого там можно опереться.
Легко себе представить, с каким чувством удовлетворения наблюдал статский советник Грибовский, когда-то член Коренной управы Союза Благоденствия, как его сотоварищей по тайному обществу везут теперь в Сибирь. Наконец-то…
Он писал Бенкендорфу: «Через Нижний Новгород провезены в три раза 10 человек государственных преступников. В первой были Якубович, Артамон Муравьев, Оболенский и Давыдов. Фельдъегерь с ними весьма молодой человек. Против почтовой конторы находится трактир купца Деулина, в котором они обедали и пили вино, заплатив за все 40 рублей. Оболенский плакал, видя, как толпа черни рассматривала их с презрительным любопытством; Муравьев несколько раз намекал, чтоб перестал плакать».
Статский советник Грибовский трудился без устали, и 25 августа Бенкендорф получил от него второе донесение. «По сведениям, собранным от приезжающих в Нижний Новгород по Ярославской дороге, государственные преступники останавливались в трактирах и по другим городам».
Тот факт, что эти господа, которых ему не удалось отправить на каторгу пять лет назад, имели наглость, гремя кандалами, обедать в трактире и пить вино, совершенно выводил статского советника Грибовского из себя.
Но, слава богу, предупрежденное им правительство не дремало.
«В Ярославле после провоза первой партии распоряжением губернатора прекращено сие.
В Костроме останавливались почти все. Давыдов имел здесь родственников, снабжен был сам и товарищи его шлафроками и другим платьем. Здесь они также пили шампанское: Якубович, не удовольствовавшись 4 рюмками, требовал еще, но ему отказали. Оболенский сказал: „Счастье, что с нами Якубович: он утеха нам“. Он отвечал: „Вам хорошо, а я за что терплю. Вы знаете, что я ничего не знал и не виноват“.
Ножей им не давали, а приносили пищу разрезанной. Давыдов по болезни был раскован. Когда провозили через Кострому Волконского, Трубецкого и еще двух братьев Борисовых, первые два были грустны, последние же шутили между собой. Трубецкой писал к жене письмо, одет был в нанковый тулуп; Волконский – в плисовые куртку и шаровары. Последний, сходя по лестнице в трактире, запутался в кандалах; крестьянин сказал ему при этом: „Учись, барин“; он возражал: „Для вас…“ Садясь в повозку, жандарм помогал ему. С балкона соседнего дома купец закричал: „Прокламаторы, законодатели!“ Чей-то отпущенник отвечал ему: „За что бранишь? Они несчастные, наказанные“. При сих словах окружающие закричали: „Да ты что, заодно с ними“, – и он едва мог спастись от побоев. Вообще из рассказов по всей дороге заметить можно, что даже чувство сострадания, столь свойственное народу русскому к жесточайшим преступникам после наказания, в отношении к сим людям нигде не обнаружено, а всеобщая везде
