Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

в воскрешение мертвых и жизнь будущего века. А власть выбивает табурет, чтоб и почвы не чуял, чтоб за вспоможением не вздумал обратиться, чтоб удержу никакого не было покончить разом. Табурет и петля – антихристовы скипетр и держава. Власть царя низвергла. Власть отделилась от церкви. Власть возвела принцип цезарепапизма в абсолют абсурда. Допустил-то кто? Сами и допустили. Кому жаловаться? Ведомы Богу от вечности все дела Его. Бог сокрушит волосатое темя ходящих в согрешениях своих.

Да, незадача. Поползновение на имущество, ни синоидальной церкви, ни Советам не принадлежащее. Ни одного гвоздя, ни одной половицы, не то что ризы золоченой или колокола не привнесено в храм чужаками, новолюбцами. Собираются передать «двадцатке» в пользование её же храм с имуществом, возведённый в складчину. Насажают в «двадцатку» своих людишек, проведут кандидатуры из исполкома. Победители налагают контрибуцию. Каково изуверство? Каково иезуитство? Вполне в духе готтентотской морали. И такой-то удар в неделю страстей Христовых. Преодолим ли абсурд?

С появлением Сиверса началась череда неприятностей. Чехарда церкви и в домашних делах. А отец Толика сам то ли жив, то ли мёртв. Всё равно, что станут рядить окружающие, а следует молиться за чужака, как за живого, пока иное не станет известно. Ещё недавно непредставимая молитва за мужа бывшей возлюбленной в нынешних обстоятельствах становится твоей обязанностью, исполнением христианского долга. Мальчик вот в доме оставлен Божьей милостью. При мысли о ребёнке защемило всю левую сторону: от предсердья и выше к шее и под желёзку, повернуться невмочь.

– Что не спится, брат Анатолий?

– Не спится, дяденька.

– Огорчен ли чем?

– Молился за папеньку, как ты учил. А мысли убегают. То о ребятах думаю, в лапту проиграл. То про зажор, мы в ручье шугаход устроили. Не должно же так молиться, будто лукавый отвлекает.

– А ты вот что. Начинай сначала.

– Пробовал. Пять раз начинал.

– И что же?

– На пятый вышло. Лукавый шепчет про ручей-то, про зажор, про лапту. А я его слева хлоп-хлоп ладошкой, изыди.

– Ну и достал?

– Должно, достал. Потому как на пятый раз вышло. Помолился за папеньку и не сбился ни разу. Только так ведь неправильно.

– Всё правильно, Толик, победитель ты мой. Господь тебя сразу услышал. А ты всё же лукавого обошёл: он тебя отвлекать, а ты молитву свою ко Господу в пять раз прибавил. Ну спи теперь, пожалуй.

– А ты, дяденька, что же? Тоже огорчён?

– И я немного.

– Не победил ты лукавого?

– Нет пока.

– А ты его по морде хлоп-хлоп. Мне диаконица Варваруня сказывала, лукавый завсегда слева нашептывает.

– Ох, диаконица-то знающая у нас. Доброй ночи тебе. Христос и в ночи сберегает.

Роман Антонович укрыл мальчика одеялом до подбородка, притворил дверь спаленки. Прислушался, кашляет малец. Перхота напала. Сам в соседней келейке уселся за стол. Газеты взял в руки, отложил. Письма перебрал, отложил. Развернул чистый лист бумаги, стал ответное письмо писать, вывел первым делом обычное Г.I.Х.С.Б.П.Н. и письмо отложил. Пододвинул подсвечник с горящей свечою, открыл Псалтырь на закладке. Завтра пройтись ли до Лиленьки, поделиться, а сегодня дню конец. И принялся читать вслух: «Аз уснух и спах; востах, яко Господь заступит мя… Раздирание церквей утиши. Шатания языческая угаси. Ересей восстания скоро разори и искорени и силою Духа Святаго Твоего обрати…Отступивших от православныя веры, и погибельная ересью ослеплённых светом Твоего познания просвети и святой Твоей церкви причти. Правоверни же утверди и воздвигни рог христианский и ниспосли на нас милости Твои богатыя».

Виндавский вокзал заполнился озабоченным людом: с первого пути Николаевской железной дороги отправлялся поезд на Петроград. Между прибытием и отбытием составов вокзал не пустел, лишь слегка затихал. Расписания невозможно добиться. Отправление почти всякий раз отодвигалось на несколько часов, нередко задержка выходила в полсуток. А после гонга вокзал оживлялся: нарастал гомон и хаотичные движения, пробуждались спавшие на лавках и мраморном полу, расталкивали зазевавшихся, кудахтали торговки, верещали газетчики, плакали дети, гундосили лямочники и носильщики, свистели ватажники-отрёпыши, предупреждая стихийный «толчок» о наряде милиции. Скрежетало железо; отбывающих, встречающих и провожающих обдавало прогорклым паром и тоской. Уехать бы от судьбы хоть с билетом, хоть «зайцем».

В четвёртый вагон от головы, объяснившись с пожилым проводником, молодой человек в бушлате и девушка в неприметном пальто вошли, когда вагон наполовину заполнился. Проводник отворил дверь лишь с одной открытой площадки и пропускал строго по билетам. Однако ближе к отправлению стало понятно, что вместо положенных тридцати пассажиров в первый класс набилось раза в два больше и у всех билеты верны, только кое на каких местах задвоились. Девушка и парень расположились у окна напротив друг друга. Мягкие сиденья напротив их отсека заняли пятеро: чинные старухи-сёстры и то ли их племянник, то ли внук с клеткой в руках, да пожилая крестьянская пара. С высокой клетки то и дело сползала чёрная материя, под какой притих и пришибленно косил в проход белый попугай. Всё внимание окружающих уходило на диковинную птицу. В духоте и сутолоке помимо удобных сидений, вспоротых и засаленных нынче, ничто не напоминало больше о первоклассности и комфортности вагона. Юноша и девушка не подавали вида, что знакомы, да старух не обмишуришь. Те обменялись понимающими взглядами, покивали друг другу головами: сведёнки. И тут же забыли о паре, отсюда ждать беды не приходится. Из прохода же неслись истошные возгласы спорящих о местах. Юноша пристроил два баула, тощий и потолще, среди многочисленных мешков и мешочков старух, чтоб на виду не торчали. Девушка вцепилась в ридикюльчик на коленях. Всему её виду, рабфаковки в обвислой тужурке и юбке до щиколоток, впервые едущей железной дорогой, не соответствовал дорогой вишнёвый ридикюль с плетёной кожаной ручкой. Но рядом некому подметить такую неувязку. Юноша рывком поднял нижнюю часть окна наверх и в узкую форточку сразу хлынули гомон и запахи перрона. Девушка подняла ладонь, робко махнула кому-то в толпе. На знак отозвалась стоящая метрах в двух от окна женщина в топорщившемся от узости синем пальто и шапке-ток. Несмотря на стильность наряда по подвижности фигуры и корзинкам, продетым через руку, в ней угадывалась тёртая баба, прачка или подённая прислуга, расфуфыренная по случаю. Баба с кошёлками полукивнула пассажирке и тотчас сошла с места, подхваченная немилосердной толпой. Тому же знаку из окна отозвался тщедушный мужчина с чемоданчиком на одной защёлке, с какими обычно в баню ходят. Он, напротив, не отошёл, а придвинулся ближе, даже взмахнул в ответ.

Девушка опустила глаза, отвернулась, с испугом взглянула в лицо спутника. Юноша, уловив её тревогу, отыскал среди спешащих, снующих, толкающихся на перроне одну