Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Что движет природой? Ранний Шеллинг любил говорить о «всеобщем духе природы». «От порослей мха, в котором едва заметен след организации, до благородных образов, которые как бы сбросили оковы материи, господствует всюду один и тот же порыв (курсив мой. – Ю. В.), который устремлен к одному и тому же идеалу целесообразности, приближаясь бесконечно вперед к одному и тому же прообразу, воспроизводящему чистую форму нашего духа…»140. Но чем дальше развертывается шеллингианская симфония, тем чаще этот природный дух помещается внутрь самой становящейся природы, тем меньше собственно духа и тем больше некой первосилы, которая стремится к своей цели, постоянно видоизменяя форму141; тем настойчивее подчеркивается, что «самовоспроизводящую первоматерию нельзя противопоставлять духу… В материи даже чисто телесных вещей находится внутренний центр преображения»142. Иногда звучат совсем уже ормологические нотки и целые аккорды, например: «самовозбуждающаяся, самоопределяющаяся природа», предполагающая «изначальную нераздельность деятельности и страдательности»143; «хотение» и «волевой импульс», лежащие в основе всяческой природной жизни144. Уже в раннюю пору философствования, говоря вроде бы о божестве, Шеллинг заметил: «Словно извечное солнце, сияющее в царстве духов и остающееся незаметным в силу незамутненности своего света, это извечно бессознательное (курсив мой. – Ю. В.), хотя и не может стать объектом, вместе с тем всегда накладывает отпечаток на все свободные действия и таким является для всех интеллигенций, составляя ту незримую сердцевину, по отношению к которой все интеллигенции представляются лишь потенциями»145.

Как человеческое бессознательное соотносится с божественным бессознательным, я затрудняюсь сказать. Но шеллингианское бессознательное утвержденно бесконечно. Истинный художник отличается от ремесленника прежде всего тем, что, помимо рационального творческого замысла, инстинктивно вкладывает в свое произведение еще и некую бесконечность бессознательного. Творчество – единство бессознательного и сознательного, оно совершается «путем внезапного совпадения сознательной и бессознательной деятельности»146. – Знаменательный мотив зазвучал почти двести лет назад! Вы не находите?

Эволюционизм Шеллинга. В «Изложении моей философской системы» Шеллинг утверждает, что так называемая лестница бытия дана от века. «Все ступени абсолютно одновременны…»147. Но в той же работе он говорит о «самовоспроизводящейся первоматерии», о «внутренних центрах преображения», существующих даже в чисто телесных вещах148. Позже Шеллинг объявит, что материя «полагается только в процессе становления»149. Что же становится, что преображается, если все изначально дано нам в «абсолютной одновременности»? Тем более что Шеллинг рассуждает не просто о ступенях бытия, но о «потенциях» природы, об «иерархии организаций» и даже о «переходе от неживой к живой природе»150.

У Шеллинга палеонтологическая окаменелость Лейбница как бы оживает и преображается в ритмическую пульсацию мира. Стержень этого движения – превращение бессознательного в сознательное. В интерпретации Виндельбанда «мировая душа – это «я», стремящееся подняться от бессознательного влечения к сознательной жизни, пробивающееся к такому самопостижению через все формы неорганической и органической природы»151.

В развивающемся движении психики уже обозначены «эпохи». В первую эпоху самосознание проходит путь от простого ощущения до продуктивного созерцания, во вторую – от созерцания до рефлексии, в третью – от рефлексии до акта воли152. Обозначены три ступени усложнения животных инстинктов: (1) инстинкт самосохранения;

(2) способность предвидеть и действовать соответствующим образом;

(3) способность к определенному характеру. Не будем пока придираться к конкретному психофизиологическому наполнению эпох и ступеней…

Простите меня, но мне сейчас придется прервать эту главу.

Дело в том, что, совершая ормологическую экскурсию, я довольно далеко продвинулся: незаметно для себя миновал рощу черных тополей, вступил на улицы города и дошел до порта. А там внимание мое привлек длинный ряд кораблей, выстроившихся вдоль многочисленных причалов. На один из этих кораблей я, похоже, слишком засмотрелся.

И вот… как бы это лучше объяснить?.. Мне было видение. Ход моих симфонических размышлений прервался. Феакийская столица – улицы, порт, храм – вдруг исчезла из моего представления. А я очутился на корабле. Не на том ли, на который я до этого бессознательно, но, наверное, слишком пристально и выжидательно смотрел?

Глава двенадцатая

Алкиной

§ 120

Корабль плыл. Вокруг было не море и не река, а как бы рекаморе. Левый берег выглядел высоким и скалистым, правый – отлогим и песчаным.

Три великих феака указывали мне путь.

Первый был возвышен. Он возвышался над всем нашим движением в критической чистоте своего мышления, подобный звездному небу над головой и моральному закону, учрежденному в великой душе. Так возвышен был он, что на корабле ему не могло быть места, и он парил в воздухе или воздвигался на скале перед каждым критическим поворотом речного русла. Из трех великих феаков он самый пожилой, но сколько в нем детскости! Он самый осторожный, но сколько в нем непредсказуемой дерзости! Он самый искренний, но искренность его пронизана иронией, часто – лукавством, иногда – насмешкой. Он безоговорочен, категоричен, аксиоматичен, но каждая его аксиома искушает, предлагая отнестись к ней как к сложнейшей теореме; за категоричностью таятся противоречия, за безоговорочностью – антиномии. Он настолько сам-по-себе-философ, что, честно говоря, о нем невозможно иметь общего суждения, и каждый понимает его по-своему, и все обвиняют друг друга, что этого философа-в-себе никто правильно не понял. Но для всех испытующе путешествующих он во многих смыслах первый маяк и верховный ориентир. Назову его Трансцендентным Академиком, поскольку академиком он был при жизни, а после смерти поистине академически парит и царствует над всей европейской философией.

Второй феак, философ не менее великий, чем Трансцендентный Академик, однако не возвысился и не воспарил, а устроился на носу корабля и принялся читать лекцию, логично, идеально и абсолютно объясняя течение моря-реки, ее неожиданные, словно скачкообразные повороты, ландшафты и горизонты, объективирующиеся по ходу движения, противоречивое наше прошлое и гармоническое будущее, свободное в своей осознанной необходимости. Всю жизнь он мечтал стать академиком, но так и не стал им, оставшись в профессорском звании. Я буду именовать его Абсолютным Профессором. Абсолютнее его я не знаю философа. В отличие от Академика он не изрекает аксиомы, а предлагает теоремы, которые тут же сам принимается доказывать, будто не доверяя интеллектуальным способностям своих слушателей. Он тут, на корабле, в двух шагах от меня стоит, но вопросов моих не слышит, пребывая в идеальной трансцендентальности, в трансе диалектических превращений. Он как древний Протей, постоянно меняющий свой облик. Как там у Гомера? «…Мы обхватили его; но старик не забыл чародейства; вдруг он в свирепого с гривой