Древняя Русь: имидж-стратегии Средневековья - Илья Агафонов

Самым очевидным и часто вспоминаемым среди таких «поганцев» был киевский князь Святополк Владимирович (1015–1016, 1018–1019), больше известный под прозвищем «Окаянный». Он считается первым братоубийцей в отечественной истории, виновником гибели двух первых русских святых – Бориса Ростовского и Глеба Муромского. В свое время наши историки пытались по-новому взглянуть на фигуру Святополка Владимировича, внимательно разбирая на части скандинавскую «Прядь об Эймунде». В ней главный герой – варяг Эймунд – участвует в сражениях с русским князем Бурицлавом, которого позже потом казнит по приказанию другого князя – Ярицлейва – Ярослава Мудрого. Под именем Бурицлава в свое время пытались углядеть как самого Святополка, так и Бориса. Все потому, что убивать своих братьев у Святополка не было нужды – оба брата, что Борис, что Глеб, признали его старшинство среди русских князей, в то время как Ярослав начал войну за овладение киевским столом. Эта не получила полную поддержку среди историков, однако сама по себе звучит она довольно интересно.

Русские летописцы, в отличие от историков XIX–XX веков, столь глубоко в дебри не лезли. В их интерпретации Святополк Владимирович был единственным виновником смерти Бориса и Глеба – двух братьев, встретивших смерть от своего родича со стойкостью, достойной страстотерпцев. А потому нет ничего удивительного, что Святополка чаще всего сравнивают с Каином – первым братоубийцей в христианской истории, который мало того что убил своего брата Авеля из зависти, так еще и позже солгал Богу о свершенном преступлении.

Само прозвище Святополка – «Окаянный» – воспроизводит один из эпитетов, что также часто появляется в русских летописях при упоминании этого князя: «окаянный» или «окаянный сын». Нередко делался акцент и на самом его преступлении, из-за чего Святополк становился «братоубийцей», «злым сообщником Дьявола» или «грешником». Другие характеристики князя также оказываются не слишком приятными: законопреступный, немилосердный, льстивый, треклятый.

Сравнивается Святополк и с библейскими персонажами, например с Ламехом, ветхозаветным потомком Каина, который убил сыновей патриарха Еноха. Более того, что грех Ламеха, что грех Святополка оказываются даже более тяжкими, чем преступление Каина. Ведь тот «ведал о мщении, поэтому единую кару принял, а Ламех, знавший о судьбе Каина, в семьдесят раз тяжелее наказан». По сути, такое сравнение осуждало не столько самого Святополка, сколько всех его возможных последователей. Ведь если кто снова совершит такое преступление, то понесет еще более тяжкую кару, поскольку уже знает о возмездии, доставшемся Святополку.

Встречается также сравнение Святополка с римским императором Юлианом Отступником (361–363), который считается последним императором-язычником в истории Рима. Тяжесть его греха в связи с отступлением от христианской веры оказывается столь же велика, как и преступление Святополка.

Не менее интересное сравнение русского князя с Каином встречается также в «Житии Феодосия Печерского», написанном в конце XI – начале XII века. Однако тут такое уподобление братоубийце относится не к Святополку, а к сыну Ярослава Мудрого – Святославу Ярославичу. Такая параллель объясняется не братоубийством, а тем фактом, что Святослав незаконно изгнал с киевского стола своего брата Изяслава, которому особенно симпатизировал составитель памятника. В наших глазах такое преступление кажется не таким тяжелым, как убийство. Однако назидательный смысл сравнения вполне понятен. Преступление против брата и против воли отца подобно убийству.

Следует понимать, что модель поведения Святополка, или по крайней мере то, как рисуют его поведение и характер летописцы, вписывается в христианскую модель изображения жестокого государя. Христианская традиция мученичества невероятно стара, однако в ней довольно часто можно увидеть примеры неповиновения мучителям. Храбрые сердцем и стойкие духом мужи и девы, которые потом войдут в сонм святых, противостоят языческим императорам прошлого, отстаивая свою веру перед лицом физической расправы. Так было с Евстафием Плакидой, Георгием Победоносцем, Дмитрием Солунским, великомученицей Ириной и святой Евгенией. Они бросают вызов тем, кто пытается в злобе и жестокости покарать их за приверженность христианству.

Выстраивать такой же образ на Руси, в реалиях уже свершившегося Крещения, довольно сложно. Единственные дохристианские мученики на Руси, которых вспоминают в связи с приятием смерти за веру, – это варяг Федор и его сын Иоанн, упомянутые в «Повести временных лет». По тексту летописи, Федор тайно исповедовал христианство, проживая в Киеве. Однако язычники, прознав о том, решили принести в жертву его сына, «прекрасного лицом и душой». Варяг отказался выдавать своего ребенка, давая суровую отповедь «нехристям»: «Если боги они, то пусть пошлют одного из богов и возьмут моего сына. А вы-то зачем совершаете им требы?» И даже так ни о каком подчинении мучителям речи не идет. Отказ выдавать сына – скорее вызов, нежели подчинение давлению толпы. Со святыми Борисом и Глебом вышло совсем иначе.

Культ первых русских князей-страстотерпцев держится не на вызове, который мученики бросают своим врагам. Совсем наоборот – они принимают доктрину непротивления, абсолютного подчинения мучителю, окрашивая происходящее в совсем уже депрессивные тона. Жертва, которую приносят Борис и Глеб, – это не жертва святых времен Римской империи. Это повторение библейского архетипа, истории Каина и Авеля, которая стоит в ранге житийных историй гораздо выше, чем обычный подвиг по отстаиванию веры перед неверными. Так история о Борисе и Глебе осталась в памяти как нечто более масштабное и значимое, чем рядовое житие. От них не требовали ни активной проповеди, ни страха перед угрозами мучителя. Они были выше этого, а потому и история о них получилась более эпичной.

Само же «Сказание о Борисе и Глебе», написанное в первой трети XII века, – это один из тех самых памятников «с подвохом», в которых дно может быть не только двойным, но и тройным. В двух князьях-мучениках отражены два подхода к тому, как христианский подвиг в принципе может быть совершен – осознанно или внезапно. Подвиг князя Бориса представлен как осознанное смирение перед лицом смерти. Он знает о замысле старшего брата и его планах, он размышляет о том, что ему делать. И даже мысль о том, чтобы дать тому отпор, посещает Бориса, пускай тот и отметает ее, не желая уподобляться своему отцу – Владимиру, который свершил аналогичный грех до своего крещения: «Яко прогнати брата моего, яко же и отець мои преже святого крьщения славы ради и княжения мира сего». Слыша шаги своих убийц, Борис говорит: «Слава тебе, господи, за все, ибо удостоил меня зависти ради принять сию горькую смерть и претерпеть все ради любви к заповедям твоим». Подводится итог его душевным метаниям, и мученичество принимается, как осознанный подвиг.

Совсем иначе построен рассказ о гибели князя Глеба. Внимание автора переносится на внезапность подвига и его необдуманность. Князь