Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
Сам же дядя на вопрос сирот-племянниц, почему он не женился, только хохотал:
– Не для брака я скроен, уж слишком люблю свободу. Был бы султаном – другой разговор. Знаете что? Вот вырастете, я прикинусь султаном и женюсь на вас обеих, чтобы мы всегда были вместе.
Дария, которая познакомилась с дядей Танкреди уже после смерти донны Ады, находила его симпатичным, но пару раз все же попыталась слегка приуменьшить масштаб этой фигуры в глазах подруги:
– Ладно, пусть не позор рода, как говорила твоя бабушка, но какая-нибудь червоточинка в нем наверняка есть… Не может же он быть таким идеальным, как думаете вы с кузиной, – тогда он был бы просто монстром.
16
Ада и Дария дружили не с самого детства: они познакомились, когда обеим было уже по двадцать два, – в Болонье, на собрании студентов всех факультетов, включая даже Академию изящных искусств. Сразу почувствовав взаимную симпатию, девушки вскоре стали неразлучны, несмотря на то что Ада была погружена в изучение литературы, а Дария больше вела распущенную жизнь с приятелями по академии. Зато она могла в два счета набросать углем прекрасный портрет, причем весьма похожий, и, когда испытывала нехватку денег, частенько стояла с мольбертом на углу Пьяцца Гранде, всякий раз с легкостью привлекая пару-тройку туристов-нарциссов. Ее отец был простым строителем, а мать – официанткой в баре, так что скромные доходы семьи уходили куда угодно, только не на учебу дочери. Бабушка Ада была не в восторге от новой внучкиной подруги: она ворчала, что в Болонье у Бертран-Ферреллов хватает связей в высших сферах и внучка могла бы найти себе общество получше. Дария настолько не нравилась бабушке, что ни разу не удостоилась приглашения в Донору на каникулы. Лишь после смерти Ады-старшей девушка смогла пересечь порог виллы Гранде.
Зато из рассказов подруги Дария знала о настоящем и прошлом ее семьи все. Или почти все.
«Запиши это, – говорила она, выслушав очередное воспоминание или особенно необычную историю. – Записывай каждую мельчайшую деталь. Пригодится, когда пойдешь к психоаналитику».
Она была убеждена, что рано или поздно все, кто ругает и клянет поколение своих отцов и матерей, закончат в этом кресле. В конце концов, что еще, кроме секса нараспашку, оставалось героине Эрики Йонг, годы спустя ставшей ее любимой писательницей? Помните первые слова романа «Я не боюсь летать»? «Рейсом компании “Пан-Ам” в Вену летели сто семнадцать психоаналитиков, и по крайней мере шестеро из них пользовали меня»[39].
Ада смеялась над убежденностью подруги, но оказалась первой из них двоих, кто сдался. И вот уже четыре года у них общий психотерапевт. Пользы, как ей казалось, выходило немного, но несколько вечеров в месяц, посвященных тому, что она называла «инвентаризацией воспоминаний», давали ей приятное чувство заботы о себе и позволяли выйти за рамки ежедневной рутины.
Она не возражала, когда ее суждения и выводы критиковал или подвергал сомнению психоаналитик, но, когда это делала Дария, как в случае с дядей Таном, Ада отвечала так яростно и возмущенно, что однажды подруга даже поинтересовалась самым провокационным тоном: «А не влюблена ли ты, часом, в своего дядю? Может, потому ты и с мужчинами позволяешь себе только мимолетные интрижки, что никто из них в твоих глазах недотягивает до его уровня? Ты поэтому никогда серьезно не влюблялась, не заводила постоянных отношений и довольствуешься вялым овощным сосуществованием с Джулиано Маджи?»
17
Ада, конечно, бунтовала – в возрасте семнадцати лет, еще в Доноре, задолго до знакомства с Дарией, у нее была большая, даже огромная любовь. «Ему» стукнуло тридцать два, и он стал ее первым любовником (этой тайны не знал никто – даже Лауретта, даже дядя Тан). Звали его Фабрицио Дарди – загадочный красавец с бездонными темными глазами и длинными ресницами. Проходимец, говорила тетя Консуэло. Мошенник, добавляла бабушка Ада. Дарди были семейством скромным, а сам Фабрицио выучился на счетовода и теперь работал тривиальнейшим клерком в страховой компании. Но зато он был высоким и смуглым, мог похвастать римским профилем, хрипловатым голосом и длинными пальцами заядлого курильщика в бурых табачных пятнах.
Ради Фабрицио Ада оставила Лео, своего ровесника и друга с самого раннего детства: его отец был секретарем правления в Ордале, родовой деревушке Ферреллов. Хотя, возможно, «оставила» – не самое подходящее слово. Ада и Лео были вместе с четырнадцати лет: согласно принятым в их компании законам, он объяснился ей в любви, а она ответила «да». Но отношения оставались совершенно платоническими: скорее друзья не разлей вода, чем влюбленная парочка. На семейных торжествах они танцевали щека к щеке, пару раз робко целовались под омелой, не разжимая губ, держались за руки в темном кинозале, но дальше дело как-то не шло. Лео был воспитанным, скромным и немного робким мальчиком. Дома его научили проявлять уважение к окружающим, особенно к Ферреллам. Он восхищался Адой и разделял все ее интеллектуальные пристрастия; читал те же книги, слушал те же записи, любил тех же американских актеров, даже, подражая ей, выучился играть на гитаре. Они мечтали о том, как вместе сделают нечто «по-настоящему великое», планировали грандиозные путешествия, открытия, приключения – но ничего связанного с браком, семьей или детьми. «Ты разве сегодня не идешь гулять со своим Патроклом?» – улыбаясь, спрашивал племянницу дядя Танкреди.
С появлением на сцене Фабрицио Ада мягко объяснила Лео, что между ними все кончено, и столь же мягко с ним попрощалась. Он не устраивал сцен и, казалось, спокойно принял отставку, хотя подруги и нашептывали Аде, что она разбила ему сердце. Впрочем, у нее хватало других забот.
У Фабрицио Дарди была машина, спортивный красный кабриолет, и он каждый день встречал Аду после школы, вызывая восхищенные вздохи одноклассниц, а прежде чем подбросить домой, возил ее на «небольшую прогулку» по окрестным полям и лесам. Именно в оливковой роще, на откинутых сиденьях «джульетты-спринт», рукоятка переключения передач которой больно впивалась ей в бок, Ада и потеряла девственность. Она не жалела о содеянном, напротив, весьма собой гордилась, хотя и надеялась, что об этом не раструбят на весь город. Тогда она еще не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы бросить вызов общественному мнению, а главное – справиться с последствиями трагедии, которую бабушка раздула бы из этого открытия: в высшем свете Доноры в те годы предполагалось, что порядочная девушка должна выходить замуж «нетронутой».
Ада считала такой подход абсурдной несправедливостью, поскольку от мужчин ничего подобного не требовалось. Дома она несколько раз заводила об этом разговор с дядей Таном, но бабушка сразу же начинала сердиться и на нее, и на него, а с донной Адой ругаться – только расстраиваться, да еще потом извиняться. Поэтому она перестала поднимать такие вопросы в беседах со взрослыми, хотя с Лауреттой и другими кузинами они частенько это обсуждали.
«Перейдя границу», как называли это между собой девушки, она почувствовала не вину, а уверенность в собственных силах.
18
Ада тогда уже второй год училась в лицее: исключительно женский класс, три десятка девственниц (по крайней мере, теоретически, рассказывала она психоаналитику), вечно хихикавших, прикрываясь крышкой парты, когда преподаватель Закона Божьего, молодой симпатичный священник, в романтических тонах распинался о прелести слова «любовь», в обязательном порядке подкрепленного непорочностью и законным браком.
Девушки картинно закатывали глаза и обменивались заговорщическими взглядами: независимо от того, были они девственницами или нет, непорочность в те годы уже перестала считаться абсолютной добродетелью. Еще в детстве, на первых уроках катехизиса, они узнали, что согрешить можно по-разному: в мыслях или на словах, действием или даже его отсутствием. Что касается секса, то согрешить действием
