Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик

благоприятствует особенностям языка, которые требуют широко открывать рот, из-за риска переохлаждения. Помимо этого, утверждают ученые, на сонорность языка могут влиять и социальные нормы, ограничивающие проявления сексуальности. Скорректировав данные первоначального климатического анализа с учетом обоих этих нюансов, Мэл и Кэрол Эмбер сумели объяснить уже четыре пятых изменчивости сонорности в разных языках (по крайней мере в тех нескольких десятках языков, для которых они располагали данными). Это впечатляющий результат, хотя его значение важно не переоценить. Исследовательская программа только началась. Тем не менее что-то в этом наверняка есть: связь температуры с сонорностью была проверена неколькими способами, и результат удалось повторить целому ряду исследователей[355].

Если учесть, как культурное обучение формирует наш рацион, практики и наборы орудий, приспосабливая их к особенностям местной среды, не стоит удивляться, что культурная эволюция точно так же отточила и набор наших фонетических орудий.

Биологов уже давно интересует, как адаптируются системы коммуникации у животных к особенностям локальной акустики их местообитаний. В отличие от языка, коммуникация у животных обычно строится примерно на более или менее фиксированном наборе сигналов. Однако исследования обезьян, птиц и луговых собачек показывают, что естественный отбор откалибровал и усовершенствовал их системы коммуникации в зависимости от акустической среды. Вот еще один пример, когда избирательное культурное обучение адаптировало наши системы коммуникации в соответствии с местными акустическими особенностями — причем, безусловно, никто из участников этого не осознавал. Культурная эволюция способна решать те же адаптивные задачи, что и генетическая эволюция, только быстрее и без образования новых видов[356].

Культурная эволюция сложности, эффективности и легкости изучения

Менять звуковой арсенал языка — это хорошо, но способна ли культурная эволюция накапливать, составлять и интегрировать лингвистические элементы — инструменты и правила — так же, как технологии добывания пищи или пакеты, связанные со стрельбой из лука? Может ли кумулятивная культурная эволюция делать языки выразительнее или экономнее? Нижеприведенные данные указывают на то, что может, но с одной оговоркой: сложность орудий и размеры их наборов ограничиваются систематическими ошибками и недопониманием, неизбежным при передаче больших сложных репертуаров, и то же самое относится и к языкам. Чтобы язык сохранился и распространился, нужно, чтобы его было легко изучать, особенно маленьким детям, а иногда и взрослым в быстро растущих группах. А значит, следует ожидать, что словарь, фонемный инвентарь (набор различимых звуков) и грамматические инструменты зависят, например, от факторов вроде размера и взаимосвязанности популяции, а также от особенностей социальных сетей (классовой стратификации, этнического состава), технологий (письменности), институтов (официального образования).

Словарный запас

Начнем со словаря. Слова — инструменты коммуникации, и если знаешь правильные слова, коммуникация идет легче, быстрее и эффективнее. Точный размер словаря различных языков установить трудно, однако достаточно и приблизительных оценок, поскольку разница просто огромна. Многие языки, тщательно описанные лингвистами и антропологами, работающими в малых сообществах, содержат от трех до пяти тысяч слов — вот и весь словарный запас. При этом даже тоненькие словари европейских языков нередко содержат около 50 тысяч слов. Солидный словарь английского, рассчитанный на студентов колледжей, содержит около 100 тысяч слов, а полный Оксфордский словарь английского языка — свыше 300 тысяч словарных статей. Это, конечно, вопиющая несправедливость, поскольку словари бесписьменных языков хранятся исключительно в головах носителей (пока не нагрянет антрополог), а европейские словари записаны в книгах и онлайновых базах данных, и лишь немногие их носители знают все слова (а может быть, и вообще никто). Однако средний семнадцатилетний американец знает 40–60 тысяч слов, а его преподаватели — около 73 тысяч. То есть, по оценкам, их “словари в голове” содержат в 8–14 раз больше слов, чем доступны носителям многих малых языков, если предположить, что они знают все слова своего языка[357].

Эти оценки, несомненно, все же преувеличивают практические различия в размерах словарного запаса, поскольку многие слова, которых нет в малых языках, — это названия технологических устройств, действий и понятий вроде спутников, отжиманий и смайликов, которых в малых сообществах просто нет. Чтобы оценить ситуацию более корректно, рассмотрим два типа слов, не подпадающих под эту категорию: названия цветов и целых чисел.

В разных языках разное количество названий основных цветов. Английский, находящийся на одном конце спектра, располагает одиннадцатью такими прилагательными: black, white, red, yellow, green, blue, purple, orange, pink, brown и gray (“черный”, “белый”, “красный”, “желтый”, “зеленый”, “синий”, “фиолетовый”, “оранжевый”, “розовый”, “коричневый” и “серый”). Во многих языках названия цветов вообще отсутствуют — либо их всего два, и это всегда “черный” и “белый” (точнее, “темный” и “светлый”). В языках, где названий цветов всего два или три, ясное синее небо может называться “черным” и сравниваться с цветом темной грязной воды[358]. Если в языке три названия цветов, это обычно “черный”, “белый” и “красный”, охватывающие весь цветовой спектр. Во многих языках названий цветов пять, и их можно приблизительно назвать “черный”, “белый”, “красный”, “желтый” и “синий/зеленый”. Разумеется, недостаток специальных названий цветов всегда можно компенсировать, сославшись, скажем, на какой-то предмет соответствующего цвета. Но для этого нужны определенные лингвистические усилия, так что это относительно неэкономно[359].

Древние литературные памятники рассказывают то же самое, что и кросс-культурные исследования. В Ветхом Завете, в сочинениях Гомера, в древних ведических поэмах описания цветов на удивление расплывчаты, а иногда и вовсе отсутствуют. Ни небо, ни море никогда не называются “синими”. Мир в этих текстах по большей части окрашен в черно-бело-красные тона. Слова, обозначающие зеленый, синий и желтый (как термины, описывающие основные цвета), появляются в истории литературы этих обществ значительно позднее. Поразительно, что эти культурные сокровища при всей своей поэтичности почти бесцветны[360].

Таким образом, названия цветов позволяют взглянуть на эволюцию языка сквозь узкое, но чистое окно. На самом деле цветовой спектр непрерывен, поэтому границы между цветами произвольны: физика света не дает нам четких категорий вроде “красный” и “желтый”. Это может создать неприятную проблему для изучающего язык: к какому, собственно, участку видимого спектра относится ярлык “красный”? Как мне, обучающемуся, нащупать тот самый участок цветового пространства, который ты называешь “красным”? Вероятно, ответ следует искать в том, что наше зрение воспринимает цветовой спектр так, словно у цветов есть границы, хотя на самом деле он однороден. Границы можно представить себе как выпуклые полоски или бугры на когнитивном цветовом ландшафте, которые бросаются в глаза. Возможно, эти границы подвержены генетической адаптации и определяются тем, что нам особенно важно было различать на протяжении нашей эволюционной истории, или же они могут