Последний шторм войны - Александр Александрович Тамоников
И тут Шелестов наконец увидел настоящую реакцию немца. Рука, лежавшая на колене, вдруг дрогнула, а бесстрастное бледное лицо побледнело еще больше. В глазах мелькнуло и исчезло напряжение, тревога. А ведь он ночами не спит, догадался Максим. Боится нового покушения после первого неудавшегося? Или размышляет, ищет ответы и пути? Времени мало, некогда ждать, пока немец созреет. А он крепкий орешек! Такие люди, даже если у них начинаются нелады с совестью, стреляются, но на сделку с совестью не идут. Только этого не хватало. Хватит нам Валевской.
И пока Шелестов пытался беседовать с Хофером, Буторин и Коган украдкой показали немца Маркину. Моряк смотрел примерно с минуту без всяких эмоций, потом кивнул. Оперативники вывели его в другую комнату, где можно было говорить. Маркин поднял глаза и проговорил задумчиво:
— Видел я его в Севастополе. Он с катера сходил, а с ним еще два итальянца были.
— Итальянцы?
— Да, у них с тридцатых годов разрабатывалась идея подводной диверсионной войны. У них в начале войны на Ладоге действовал дивизион торпедных катеров, в Гибралтаре и Средиземном море активно воевали. Ну и одна из флотилий действовала у нас в Крыму. Я видел этого немецкого морского офицера буквально за пару дней до своего ухода. Пришлось сбежать, когда они меня раскусили. Но вот только все пошло не совсем так, как я планировал… Это как раз итальянские хитрые диверсионные разработки они там в Крыму и Севастополе пытались внедрять. Представляете мину, которую под водой крепят к днищу судна? И она ничем себя не выдает, но стоит судну набрать скорость больше пяти узлов, как винт, установленный на мине, начинает вращаться, и взрыватель срабатывает.
Глава 4
Город стоял, как развороченная могила. Кирпичные остовы домов, черные от копоти, зияли пустыми глазницами окон. Улицы, когда-то, еще в довоенное время, шумные и тесные, теперь были завалены грудами камней, искореженной арматурой, обломками мебели, в которых ветер шевелил клочья обгоревших бумаг. Пахло гарью, известковой пылью и смертью. А над всем этим — низкое серое небо, тяжелое, как свинец, будто сама земля не могла оправиться от того, что на нее обрушили.
Так встретил Данциг Сосновского. Не ликованием по поводу освобождения, а гробовым молчанием, в котором слышались лишь шелест пепла и далекий глухой гул моря. Михаил, которого в город подбросили на катере, перепрыгнул на разбитый пирс и осмотрелся. Порт, некогда кишащий судами, лежал в руинах. Остовы кораблей торчали из воды, как скелеты гигантских рыб, выброшенных на берег катастрофой. Краны застыли в неестественных позах, словно мертвые великаны, склонившиеся над собственной погибелью. Вода в гавани была покрыта масляной пленкой, отражавшей багровые отсветы пожаров, еще тлевших на окраинах. Доки, изуродованные бомбами, полузатопленные суда, переломленные пополам, ржавели у причалов, их борта, изрешеченные осколками, медленно погружались в маслянистую воду. Портовые склады, набитые когда-то товарами со всего света, теперь были грудами обугленных балок. Из-под них вытекали темные липкие лужи — то ли расплавленного сахара, то ли остатков горючего. В воздухе висел едкий смрад гари, смешанный с запахом морской соли и разлагающихся тел. В городе все еще продолжали разбирать завалы и доставать тела.
Миновав порт, Сосновский вышел в старый город. Да, однажды он был здесь, еще до войны: любовался старинной архитектурой, дышал морским воздухом, запахом старины. А теперь город, веками хранивший величие, был грудой битого кирпича. «Постарались союзнички», — нахмурившись, подумал Михаил. Он помнил сводки, описания того, как армады союзных военно-воздушных сил без разбора вываливали на город фугасные бомбы. Улицы исчезли под завалами — только кое-где торчали остатки фасадов, с выщербленными лепными украшениями, с пустыми окнами, в которых болтались оборванные шторы. Ратуша, когда-то гордость Данцига, лишилась башни, и теперь ее готический шпиль, как сломанный клинок, валялся среди обломков на Рыночной площади.
Собор святой Девы Марии, веками царивший над городом, теперь был изуродован — шпиль снесло бомбой, стены пробиты снарядами, а внутри, среди обвалившихся сводов, лежали обломки статуй святых, словно брошенные в последней отчаянной молитве. Собор еще стоял, но его величественные стены были изъедены осколками, а внутри царил хаос — алтари разворочены, витражи выбиты, и только кое-где на почерневших стенах угадывались лики святых.
По расчищенным для проезда транспорта дорогам часто проезжали машины: военные, санитарные. Иногда это были машины с солдатами, иногда грузовики, крытые брезентом. Проходили подразделения пехотинцев, где-то работала строительная техника, разгребающая завалы. А вот местного населения, простых людей почти видно не было. Лишь изредка из подвалов выползали тени — женщины с впалыми щеками, старики с пустыми глазами, дети, забывшие, что значит смеяться. Они смотрели на красноармейцев не то с надеждой, не то со страхом, будто не веря, что война для них действительно кончилась.
Их было мало — жалкие, оборванные, подобно теням, они выползали из подвалов и бункеров. Люди с пустыми глазами, опирающиеся на палки, худые дети. Они смотрели на освободителей не с радостью, а с оцепенением — будто не верили, что кошмар кончился.
А над всем этим — тяжелое, свинцовое небо, низкое и давящее, будто сама земля не могла вздохнуть после того, что с ней сделали. Так встретила Красную Армию древняя ганзейская[4] твердыня — не победными маршами, а гробовым молчанием руин, в котором слышался лишь вой ветра в пустых окнах да далекий глухой ропот моря.
Сосновский, обратившись к военному патрулю, быстро нашел комендатуру. Помощник коменданта Викулов, подтянутый старший лейтенант с тремя нашивками за ранение на гимнастерке, проверил документы Михаила, вернул ему удостоверение и решительно снял с гвоздя у двери свою фуражку.
— Прошу за мной! — улыбнувшись, предложил он.
— Куда? — удивился Сосновский, совсем не рассчитывавший на то, что его сейчас поведут в одну из камер, где уже содержится найденная и задержанная Альма Хофер.
— Вы с дороги, вас на катере везли, продрогли, как я вижу, — снисходительно ответил офицер. — Самое время покормить вас горячим. Тем более что машина придет за нами только через час. А пешком, если вы будете настаивать, мы за час никуда не доберемся.
— Наблюдательный, — с иронией покачал головой Михаил. — Разведчик?
— Так точно, войсковая разведка, — кивнул Викулов. — После третьего ранения перевели сюда временно для восстановления здоровья. Боюсь, что Берлин мне не светит! Мечтал участвовать в штурме, да вот медики заартачились. А мои ребята там сейчас.
