Тварь. Графские развалины - Виктор Павлович Точинов
Ты все-таки вернулась... — не то сказал, не то подумал Кравцов. —Уходи.Мертвым не место рядом с живыми...
Мертвые губы разошлись в мертвой улыбке. Зубы — белые, мелкие — были испачканы землей.
Я никуда не уходила, Лёнчик! Я всегда рядом. Неважно, кем ты меня видишь: этой глупой целкой, или коровой-Наташкой, полежавшей и под Козырем, и под Сашком, и под Динамитом, — а теперь решившей забраться под тебя. Но ты мой. Навсегда мой. Обними меня. Согрей... Хочешь, я возьму в рот? Помнишь, как это бывало?
Ее губы раскрылись еще шире, округлившись буквой «О». Кравцов скорей догадался, чем рассмотрел: на белых острых зубках не земля — спекшаяся, почерневшая кровь. Мертвые веки поднялись — под ними ничего не оказалось, вообще ничего — черные бездонные дыры.
Он глубоко вздохнул — со смесью отвращения и облегчения. И сказал-подумал с холодной усмешкой:
Ты прокололась, тварь. Или ты прокололся, — уж не знаю, какого ты рода и пола... Никогда Лара не назвала бы меня Лёнчиком, ни живая, ни мертвая, — она ненавидела это имя еще больше, чем я. Так что ступай назад, под землю, и займись некрофилией с трупами. Порадуйся напоследок. Потому что скоро я тебя оттуда вытащу. И прикончу. Проваливай.
Мертвые губы и мертвые веки вновь плотно сомкнулись. Лицо Ларисы (Аделины? неведомой твари?) застыло. Кравцов осторожно коснулся ее руки: окоченение и трупная стылость... Тварь не ушла. Лишь прекратила бесплодную беседу.
Шальной кураж, с которым он бросал издевательские слова, испарился. Остались брезгливость и омерзение. Он отодвинулся, насколько смог, не вставая с земли, — и почувствовал, как что-то вдавилось в бедро, что-то маленькое и твердое, лежавшее в кармане полуспущенных брюк.
Кравцов сразу понял, что это, и зачем к нему попало, и что с этим надо сделать... Мгновенное озарение не пришло откуда-то извне. Он всего лишь вспомнил похожую ситуацию в одном из своих романов.
Правда, там фигурировал меч... — подумал Кравцов, открывая лезвие маленького перочинного ножичка, через пятнадцать лет нашедшего владельца. Ну да ладно, не в размере клинка дело...
На совесть заточенное лезвие полоснуло по ладони почти без боли. Края ранки разошлись, крови в первые секунды не было, потом порез набух мельчайшими капельками, они увеличивались, сливались...
Красный шарик разбился о мертвые губы, второй, третий, — они шевельнулись и порозовели; глаза открылись, вполне обычные — удивленные и испуганные, и в следующую секунду Кравцов ощутил вкус собственной крови, и почувствовал, что целует живую девушку, и в мгновение спустя она ответила, горячо, жадно, страстно, и всё, разделявшее их, рухнуло, — а все окружавшее их исчезло, во всем мироздании остались лишь двое, неудержимо стремящиеся друг к другу... Он вошел в нее, и почувствовал упругую жаркую преграду, на миг остановившую его движение, влажно стиснувшую, — и сокрушил ее одним ударом — возможно, излишне сильным и резким, словно направленным в невидимого врага; она не сдержала крик, и содрогнулось всем телом, и голая, мягкая, упругая, живая земля, на которой они лежали, пришла в резонанс с судорожным движением Ады — раскачивалась и колебалась сильней, сильней, сильней...
Когда они поднялись на ноги, вокруг росла трава. На небе сияли звезды и месяц. Запах свежей земли исчез — одуряюще пахло июньским цветущим разнотравьем. Неподалеку — рукой подать — высились старые липы кладбища. Наверху, на Поповой горе, виднелся силуэт графских развалин, как будто вырезанный из черной бумаги.
14.
— По-моему, это называется амнезия, — сказала Ада. — Я ничего не могу вспомнить...
— С какого момента? — заинтересовался Кравцов. В его памяти вся ночная эпопея стояла зримо и ярко. — Как исчезла тропинка, еще помнишь?
— Да нет, не об этом... — досадливо махнула рукой Ада. — О той бронзовой штуке, подожди... было же у нее специальное название, какой-то греческий термин...
— Пентагонон, — подсказал Кравцов.
— Да-да, точно... Я прочитала кучу книг — старых, порой рукописных — выискивая упоминания: кто, где, когда и для чего использовал такие штуки... А теперь ничего не вспомнить. Остались какие-то смутные обрывки: помню, например, что эту пента... э-э... пентаграмму можно как-то активизировать — или наоборот, дезактивировать, — при помощи свечей... Но как именно — хоть убей, не помню...
Кравцов покачал головой. Интересная амнезия... Слово «дезактивировать» Ада вставляет в речь без запинки, а термин «пентагонон» спустя минуту вновь забыла.
Он спросил:
— Может, остались какие-то записи, конспекты? После сегодняшней находки в твоей квартире совсем не хочется разбираться с пентагононом «методом тыка».
Аделина удивилась совершенно искренне:
— Находка? Какая? Мы ведь не заходили... Сразу сюда поехали...
Кравцов только вздохнул. И не стал ничего рассказывать.
Ночь заканчивалась. Светлая полоса на востоке ширилась, набухала. Вот-вот должны были появиться первые лучи солнца. Но здесь, внизу, между стен графских развалин, еще таилась тьма. Никаких следов пентагонона во дворце не обнаружилось. И ничего другого, хоть сколько-нибудь подозрительного, — тоже не нашлось. Мирные романтичные руины...
Кравцову хотелось верить, что он ошибся, что проклятая бронзовая штуковина канула навсегда, что все закончилось на Чертовой Плешке, — и никогда не повторится... Но он не верил. Ничьи бывают лишь в придуманных людьми играх...
Аделина подошла к обрушенной внутренней стене, коснулась ее торцевой части, посмотрела наверх — надписи там были особенно густы. Именно здесь пролегал один из главных маршрутов юных стенолазов.
— Кажется, я потеряла сегодня еще кое-что, кроме девичьей чести и изрядного пласта памяти, — сообщила Ада. Ни малейшей печали от обнаруженной очередной утраты в голосе не прозвучало. — Напрочь исчез страх высоты. Раньше я и представить не могла, что по такому можно залезть, сразу дурно делалось... А сейчас...
Последние слова она произнесла, уже повернувшись спиной к Кравцову. Произнесла — и стала взбираться наверх ловкими, уверенными движениями, цепляясь за выступающие кирпичи.
— Не стоит! Слезай! — попытался остановить ее Кравцов. — Все на честном слове держится...
— Надо верить честному слову! — засмеялась она, не замедляя движения. — Я смогу, вот увидишь!
Кравцов следил за ней с замершим сердцем. Упадет, непременно упадет... Сам он не рискнул бы, пожалуй, ныне пройти этим путем без крайней необходимости — древние кирпичи крошились в труху от слишком сильных нагрузок, а писатель Кравцов весил почти вдвое больше Леньки-Тарзана...
Ада добралась до места, где виднелись слабые следы балок, поддерживавших некогда перекрытия первого этажа. И полезла дальше — явно намереваясь достигнуть гребня
