Дочка (не) Аристократка. Невинность за жизнь брата. 18+ - Арий Родович

молодого, красивого, в котором не было ни злобы, ни застоя. Я надеялась, что он выиграет, тогда это было бы не так противно. Но до конца пошел другой: барон, постоялец дома, с тяжелым запахом табака, жирной шеей и узкими глазами человека, который привык получать «пакет услуг». Четыреста пятьдесят рублей — он будто залпом выплеснул эту сумму на стол. Для меня это была целая жизнь. Для него — вечер.

Хоть я и не люблю это вспоминать, но стоит рассказать. Чтобы вы поняли, почему я не могу назвать Викторию матерью. Для меня она — Вика. Женщина, которая выбрала свой путь и проходила через такое чуть ли не каждый день. Когда я сама оказалась на её месте, я поняла, что это значит — быть вещью, телом для чужого развлечения. С тех пор слово «мама» для меня стало чем-то другим, не про неё.

В зале он уже был мерзким. Толстая шея, лицо, блестящее от жира, мелкие глаза, которые скользили по моему телу так, будто он примерял товар на рынке. И всё же там, среди люстр и музыки, он держал маску. На нём был дорогой костюм, тугие запонки, запах парфюма — тяжёлого, мужского, перебивающего кислый пот. Если смотреть мельком, можно было подумать: состоятельный человек, один из тех, кто привык быть в центре. Я пыталась зацепиться за это: пусть будет противен, но хотя бы сдержанный.

Но когда дверь закрылась, маска слетела. В ту же секунду.

Он даже не сделал вид, что хочет поговорить или притронуться нежно. Снял пиджак, вытер лоб ладонью, и по лицу потекли капли пота. Дорогой аромат вперемешку с кислым, липким запахом тела ударил в нос. Он открыл рот — и из уголков потянулись тонкие струйки слюны. Я видела, как он сглатывает и она снова вытекает. И улыбка стала другой: не светская, а сытая, хищная.

— Раздевайся, — сказал он, даже не глядя в глаза. Голос низкий, вязкий, с хрипотцой.

Я молча потянулась к лямкам, стянула платье. Бельё — белое кружево, специально купленное для этой ночи. Он оглядел меня сверху вниз, как мясник тушу. Подошёл ближе, ткнул пальцами в грудь, приподнял, будто проверяя упругость. Провёл ладонью по животу, задержался на бёдрах. Я чувствовала липкость его пальцев даже сквозь ткань.

— Хорошо, — хмыкнул. — Девственность, говоришь? Сегодня проверим.

Он толкнул меня на край кровати. Я села, стараясь не дрожать. Он наклонился и неожиданно уткнулся лицом в моё плечо, провёл языком по коже. Меня передёрнуло. Но он будто опьянел от этого — шумно вдохнул, задышал чаще, и тут же опустился ниже.

Он облизывал всё. Не торопясь, с какой-то жадной тщательностью. Плечи, руки до запястий, ладони, пальцы. Каждый раз язык оставлял липкий след, и он шумно сопел, втягивая запах. Дальше — шея, грудь, живот. Он облизывал, посасывал, задерживался так, будто хотел выжать вкус.

Я старалась не думать о том, что происходит. Сжимала зубы и повторяла в голове: ради брата, ради брата, ради брата.

Он отстранился только затем, чтобы сдёрнуть с меня остатки белья. Швырнул на пол. Его глаза блестели, на губах пена слюны. Я впервые ощутила настоящий страх: не перед мужчиной, а перед животным, которому дали волю.

— Ложись, — приказал он. — Я всё попробую. Всё.

Я подчинилась. Легла на спину, руки вдоль тела. Он наклонился и снова принялся облизывать — теперь ноги, ступни, пальцы, бёдра. Я хотела отвернуться, но он сжал мою щиколотку и удержал. Его язык прошёлся по внутренней стороне бедра, задержался слишком близко. Я зажмурилась.

— Не смей закрывать, — прорычал он, дёрнув меня за волосы так, что глаза открылись сами собой. — Я хочу видеть.

Три часа. Договор. Три часа, в течение которых он мог делать со мной почти всё, что угодно, кроме увечий. Я подписала это сама. Я знала, что мне придётся выдержать. И я знала, что не могу остановить.

Это только начало, — сказала я себе. Выдержи. Ради брата.

Он словно копил всё своё нетерпение именно ради этого момента. Лизал мои ноги, бёдра, и всё время возвращался выше, пока наконец не раздвинул мне колени грубыми, тяжёлыми ладонями. Я почувствовала, как его дыхание ударило прямо туда, где я пыталась забыть о себе. Тёплое, липкое, пахнущее вином и потом.

Он втянул воздух шумно, как будто вдыхает запах жареного мяса.

— Вот она… — пробормотал, и слюна потекла у него по подбородку.

Его язык прошёлся по самым краям, медленно, скользко, оставляя липкие следы. Я вжалась затылком в подушку и зажмурилась. Но он снова дёрнул меня за волосы — да, дотянулся, наклонившись, — и заставил раскрыть глаза.

— Смотри на меня, — потребовал. — Я хочу видеть, как ты это терпишь.

Я смотрела, и это было хуже закрытых век: его жирное лицо между моими ногами, блестящее от слюны, его маленькие глаза, в которых не было ни страсти, ни нежности — только прожорливое желание. Он ел меня. Ни ласкал, ни возбуждал — именно ел, как лакомство, которое купил на вечер.

Я чувствовала, как он облизывает всё: губы, лепестки, каждый миллиметр. Он посасывал, втягивал, шлёпал языком, будто наслаждался самим звуком. Иногда он покусывал — резко, неприятно, оставляя болезненные уколы. Я дёргалась, но он удерживал мои бёдра, расплющивая кожу под своими пальцами.

Слюни текли, капали, липли к коже, и он словно нарочно размазывал их по мне. Трижды он отрывался только затем, чтобы шумно сглотнуть и снова накрыть меня ртом. Временами он буквально хрипел от удовольствия, как зверь, дорвавшийся до добычи.

— На все четыреста пятьдесят, — бормотал он в перерывах, — я выжму из тебя каждый рубль.

Мне хотелось закричать, ударить его, вырваться, но я держала себя. Не ради него. Ради брата. Ради цели. Я включила дар — усиливала его возбуждение, толкала эмоцию сильнее. И от этого он становился ещё жаднее. Чем больше я работала, тем глубже он погружался