Дочка (не) Аристократка. Невинность за жизнь брата. 18+ - Арий Родович

Его язык не оставлял меня ни на секунду: он лизал, снова кусал, шумно сопел. Даже облизал область вокруг, бедра, живот, будто боялся упустить хоть кусочек. Потом вернулся к центру и принялся облизывать так яростно, что у меня поднимался приступ тошноты от самого звука.

Он наконец оторвался, вытер губы тыльной стороной ладони — и улыбнулся. На его лице блестели слюни, как у пьяного.

— Хорошая. Я тебя всю попробую, — сказал он. — А потом возьму.

Он навалился на меня всем телом. Его тяжесть придавила к кровати, и я едва успела вдохнуть, как он вогнал себя внутрь. Грубо, резко, без малейшей паузы, чтобы дать мне привыкнуть. Мир оборвался на секунду, и всё, что я чувствовала, — это его липкая кожа, пот, капающий на мою грудь, и его хриплое сопение у самого уха. Несколько толчков, тяжёлых, как удары, и я уже поняла: он не слышит ничего, кроме самого себя.

Я включила дар. Усиливала его страсть, подталкивала её, как огонь, в который подбрасывают сухие дрова. Пусть кончит быстрее. Пусть это закончится. Пусть брат получит своё лекарство. Его дыхание сбилось, движения стали короче, яростнее. Три минуты. Четыре толчка. И вдруг он резко вырвался.

— На колени! — прорычал.

Я сползла на пол, и он встал надо мной. Его руки обхватили себя, и, дернув несколько раз, он выплеснул горячие брызги прямо мне на лицо, на волосы, на грудь. Капли текли по коже, застревали на губах. Он шумно выдохнул, откинул голову, а потом посмотрел сверху вниз с мерзкой ухмылкой.

Я вытерла глаза, но остальное оставалось липким. В голове стучали слова договора: никаких увечий, ни внутрь, ни анал. Эти правила спасали меня. Он мог делать почти всё, но их он не нарушит. Не потому что жалеет — потому что знает: хозяева этого дома куда влиятельнее его. Если он попробует переступить грань — его сотрут. А значит, он будет выжимать всё, что разрешено. И выжмет до капли.

— Это только начало, — сказал он, вытирая руку о простыню. — У нас ещё два часа пятьдесят минут.

А мне показалось, что уже прошли сутки, — подумала я.

И сутки ада действительно начались.

Он не дал мне даже вытереть лицо. Наоборот, схватил за волосы, дёрнул голову назад и сунул ко рту свой вялый член, ещё пахнущий спермой и потом.

— Соси, — приказал. — Ты три часа будешь делать мне приятно. И не смей сбавлять силу. Усиливай каждое моё чувство.

Я подчинилась. Глотала унижение вместе с горечью, втягивала его, пока он снова не начал наливаться. Каждое движение языка отдавалось во мне тошнотворной волной. Но я держалась. Он хрипел, хватал меня за лицо, тянул за волосы, шлёпал по щекам, и каждый раз требовал: «Смотри на меня!»

Воспоминания дальше идут, как обрывки. Его жирное лицо, блестящее от пота, когда он снова и снова опускался между моими ногами, облизывая меня до боли. Его ладони, душащие мою шею, пока я кашляла и глотала воздух рвано. Его голос, требующий: «Сильнее! Сделай меня сильнее!» — и я чувствовала, как мой дар подталкивает его возбуждение к новой волне.

Он кончал снова и снова. Семь, может быть, восемь раз. На лицо, на грудь, на живот, на волосы. Каждый раз запрещал мне вытираться. Каждый раз заставлял продолжать — облизывать его, сосать, подниматься на колени, ложиться на спину, разворачиваться. Он пользовался мной, как инструментом, купленным на вечер. И я сама позволяла — потому что так был написан договор, потому что иначе денег не дали бы, а без этих денег брат бы умер.

Я не знаю, как выдержала. Тело к концу отказывалось слушаться, губы опухли, горло саднило, кожа липла от пота и спермы. Но я выдержала.

Он откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, и довольно сказал:

— Хорошо. Я выжал из тебя всё, что хотел.

Я лежала на ковре, обессиленная, и думала только одно: ради брата. Всё это было ради него.

Когда всё закончилось, он тяжело поднялся, застегнул штаны и, даже не взглянув на меня, бросил коротко:

— Если захочешь повторить — через хозяйку. В следующий раз дам пятьдесят. Теперь ты уже не девственница.

И ушёл, словно забрав с собой воздух.

Я лежала неподвижно, пока хозяйка дома не вошла. Она посмотрела на меня спокойно, без жалости и без осуждения — будто видела это каждый день. Помогла подняться, отвела в умывальню. Словно привычным движением вымыла мне волосы, смыла липкую грязь с лица и тела.

— Отоспись до утра, — сказала она просто. — На дворе три часа ночи. Куда ты в таком виде пойдёшь?

Она показала мне маленькую комнату с узкой кроватью. Я рухнула на неё, едва коснувшись подушки, и провалилась в чёрный сон, в котором не было ни лиц, ни запахов, только тяжесть тела, ставшего чужим.

Утром я ушла — с деньгами и с ощущением, что кожа стала тесной. В клинике Эхо‑лекарь спросил про отчёт: «кто платит?» — «Я», — ответила я. Он не удивился. Таких, как я, у него было достаточно. Он лечил брата долго: убирал воспалённое, «сшивал» повреждённое, выравнивал то, что обычная медицина даже не видит. Я сидела рядом, держала мальчика за руку, «поддувала» ему спокойствие, когда он боялся, — и тихую радость, когда болеть переставало. Через месяц он начал смеяться без перерывов на кашель. Через два — бегать. Через три — спать ночью.

За эти же месяцы я оформила своё совершеннолетие не как просто возраст, а как право. Я собрала документы, нашла юриста (спасибо хозяйке лавки — у неё оказались связи полезнее, чем у всех мамкиных «подруг» вместе взятых) и подала заявление на опеку. Вика не спорила. Ей было удобно. Официально она называла это «дать вам свободу». Неофициально — ей было комфортнее фотографироваться в ресторанах без детских ложек за кадром и