Кавказская рулетка - Ольга Владимировна Покровская
– Слушай, – внезапно загорелась идеей Хава. – А ты у меня эти его розы купить не хочешь?
– Зачем? – не поняла я.
И та дернула плечами, раздраженная моей непонятливостью.
– Ну я же домой-то их не могу отнести. А чего добру пропадать? Купи их у меня, а? Пройдешься с ними по проспекту, мужики сразу на тебя обращать внимание и начнут. Подходить будут, спрашивать, кто подарил. А еще сфоткаешься и в инстаграм повесишь. Они сразу и клюнут, их соперничество заводит, я тебе точно говорю. А то что ты все одна, да одна. Вон и шубу-то тебе купить некому, – она расстроено поцокала языком.
В груди у меня от этих ее слов поднялось злобное, нехорошее. Какое право эта пошлая балаболка имела лезть в мою жизнь? Раздавать мне бесплатные советы, сдобренные житейской псевдомудростью. Смотреть на меня с этаким презрительным сочувствием и перепродавать мне цветы, которые ей якобы преподнес Тамерлан. Тимофей… И я отозвалась, тонко улыбнувшись:
– Нет, зачем же. Тебе, Хава, не приходило в голову, что если я не кричу о своей личной жизни на всех углах, это не значит, что ее у меня нет? Кто знает, быть может, я просто связана с человеком, которому не стоит афишировать наши отношения.
– Да что ты? – навострила уши Хава. – Ну ты хоть мне, как подруге, расскажи! Без имен, конечно. Что я, не понимаю?
Руки ее сновали у меня в волосах, будто бы усыпляя бдительность. И я начала свой рассказ, получая странное удовольствие от того, что искусная мастерица и понятия не имеет, о ком я повествую. А меж тем человек этот ей хорошо знаком, возможно, если верить ее странным намекам, даже слишком хорошо.
– Мы познакомились с ним на островах в Средиземном море…
Хава внимательно слушала мою историю. Ахала, закатывала глаза, задавала наводящие вопросы. Я, разумеется, не стала говорить ей ни о расставании с Тимофеем, ни о встрече с ним здесь, в Сунжегорске. В завершении добавила только:
– И даже если нас когда-нибудь разведет судьба, я все равно всегда буду помнить его глаза, его улыбку, сильные руки, косой извилистый шрам от виска до скулы, темные волосы с легкой проседью на висках.
– Ах, какой мужчина, – отозвалась Хава, странно поблескивая глазам. – Прямо настоящий пират. И шрам даже, от виска до скулы… Надо же… Так романтично!
И я немедленно пожалела о том, что от злости, от глупой ревности зачем-то выболтала ей свою тайну. Хоть я и не выдала ей, кем был герой моего короткого романа, можно было предположить, что ее любопытство разыграется не на шутку. Правда, раскопать она, конечно, все равно бы ничего не смогла, даже мне в свое время не удалось нигде найти Тамерлана, представившегося мне Тимофеем, но сам факт того, что теперь кому-то известна такая сокровенная для меня история, был мне неприятен.
Продолжать разговор мне не хотелось, я задала Хаве какой-то наводящий вопрос об одной нашей общей знакомой, и она тут же радостно принялась пересказывать мне все, что слышала о ней за последние недели, а то и видела собственными глазами. Я же снова зажмурилась и усилием воли свела звучащий в ушах звонкий Хавин голос до уровня белого шума.
И вот, наконец, Хава, содрав с рук тоненькие перчатки, заявила, как фокусник на арене:
– Готово!
Я открыла глаза и оценила в зеркале – что-то такое ненавязчиво богемное, нужно отдать Хаве должное, руки у нее, и вправду были искусные. А затем, окончательно распрощавшись с Хавой, вышла на улицу, махнула рукой проезжающему такси и отправилась в Государственный Драматический Театр имени Лермонтова, где должна была происходить читка только вчера законченного и отданного директору театра на суд первого действия моей пьесы.
Новенькое здание театра располагалось в аккуратном скверике с подстриженными газонами и удобными скамейками. Сам театр представлял собой сверкающее полукруглым стеклянным фасадом здание, крышу которого поддерживали уходящие ввысь стройные колонны. Внутри театра пахло свежим ремонтом, прохладой и запустением. Завлит Мурзыкаев в свое время не обманул меня, сказав, что постановок в театре практически нет. Он и правда стоял внушительный, просторный, светлый – абсолютно пустой. С драматургией в славном городе Сунжегорске была напряженка. Однако же теперь, когда руководство театра подписало со мной договор, в кулуарах началась какая-то активность. Мне уже даже показывали приблизительные наброски декораций и театральных афиш.
Войдя в театр, я сразу же заглянула в зал, где и должна была по предварительной договоренности происходить читка мой пьесы, однако в помещении никого не оказалось. Прожекторы над сценой были погашены, лишь сиротливо подмигивал красноватым светом один, который, видимо, забыли выключить. Ряды кресел зрительного зала одиноко чернели в полумраке, ощетинившись пустыми спинками. Ошеломленно оглядевшись по сторонам, я прикрыла дверь зала и отправилась к кабинетам администрации разбираться в таком вопиющем безобразии. «Что это за безалаберность? – готовилась рявкнуть я. – Где актеры? Кто-то проспал? Кто-то опоздал? Почему дирекция не следит за своими сотрудниками». Однако открыть рот я не успела, потому что, заглянув в кабинет директора, сразу увидела уже упоминавшегося выше режиссера Зелимхана Исаева по прозвищу Акула.
Акула, с которым мы за 10 дней, проведенных мной в Сунжегорске, успели сдружиться, был колоритнейшим человеком. Бывший штангист исполинского роста, он, после ухода из спорта, не уследил за весом, раздался, и теперь представлял собой настоящую громадину. Этот человек-гора, весом под 160 килограмм, обладал крайне незлобливым и отчасти даже застенчивым характером. Он словно постоянно испытывал неловкость за свои гигантские габариты, а потому вечно сутулился, зажимался и всеми силами старался занимать как можно меньше места. Что, конечно, для такого колосса выглядело комично.
Вот и сейчас Зелимхан, одной левой способный превратить директора театра, Бекхана Мурзыкаева, как я уже говорила, родного брата театрального завлита, в мокрое место, смущенно топтался возле начальственного стола и жалобно подвывал:
– Но как же так? Ведь пьеса Анастасии Михайловны уже заявлена в репертуаре на осень…
– Как заявили, так и снимем, – вальяжно отвечал ему директор, ростом едва достававший Акуле до подмышки и казавшийся в этом противостоянии той самой Моськой, что ради поддержания собственное значительности заливисто лает на слона.
Меня оба участника драмы пока не замечали, а потому я поспешила заявить о своем присутствии – громко хлопнула дверью кабинета, закрыв ее за собой, и безмятежно спросила:
– Друзья мои, а что, собственно, здесь происходит?
Акула стремительно, насколько это вообще возможно для человека его комплекции, обернулся ко мне, плечом сшибив с висевшей на стене полки какие-то папки. Те, взмахнув обложками, как крыльями, полетели на пол, рассыпая вокруг себя листки, заполненные отпечатанным на компьютере убористым текстом. Мурзыкаев расстроено поцокал языком, оглядев нанесенный кабинету урон, и начал:
– Видите ли, Анастасия Михайловна…
– Твою пьесу с репертуара снимают! – опередив его, бухнул Акула.
В груди у меня нехорошо захолонуло. Такого поворота я никак не ожидала. Уж не после того, как завлит обхаживал меня на Московской литературной тусовке и выбивал у начальства дополнительные деньги – лишь бы я согласилась почтить их заштатный театрик своим присутствием. Сам он кстати своим присутствием эту встречу на удостоил. Видимо, прятался где-то, не желая со мной объясняться.
– Почему? – вырвалось у меня.
И Акула тут же загрохотал:
– Безобразие! Беззаконие! В последний момент все менять, отказывать автору, подставлять режиссера… Я этого так не оставлю, я вам тут не какой-то мальчишка! – он затряс под носом у директора своим громадным, поросшим темными волосками кулаком.
Тот, поморщившись, предпочел все же отодвинуться на безопасное расстояние, несмотря на то, что о безобидности великана Акулы знали практически все.
– А что ты думаешь, мне самому это очень приятно? – задребезжал он. – У меня тоже – о! – он стукнул кулаком по лежавшей на столе стопке документов. – График уже составлен, билеты заказаны, реклама… А что я могу сделать, если сигнал поступил – оттуда? – он ткнул пальцем вверх и даже как-то пригнулся, будто боялся, что те самые высшие силы, на которых
