Ледяной Скипетр - Алексей Велесов
Он поднял голову, и в его глазах, отражавших угасающее пламя, стояла такая бездонная, немыслимая пустота, что Елену передернуло от холода, пронзившего ее до костей.
— Я охранял тот самый порядок, что убил их. Я обеспечивал работу системы, которая отняла у меня все, что имело для меня значение. Я не защитил их. Ни их, ни тех людей в Заречье. Я… я оказался ни на что не годен. Ни как муж, ни как отец, ни как солдат. Просто… пустое место в шинели.
В пещере воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей и тяжелым, сдавленным дыханием Данилы. Его история висела в воздухе тяжелым, удушающим покрывалом, пропитанным болью и виной. Это был не просто рассказ о трагедии. Это был приговор всей системе, вынесенный изнутри тем, кто был ее винтиком и одновременно ее жертвой.
Елена смотрела на него, и ее собственная боль — сиротство, страх быть брошенной, оставленной, ненужной — вдруг показалась ей такой малой, такой детской и незначительной перед лицом этой всепоглощающей, взрослой бездны отчаяния. Он потерял все. Абсолютно все. И по вине системы, которой служил, и по своей собственной, мнимой или настоящей, но невыносимой вине.
Она не нашлась, что сказать. Никакие слова утешения, никакие «это не твоя вина» не могли исцелить такую рану. Они звучали бы фальшиво, кощунственно. Она просто сидела рядом, безмолвно разделяя с ним тяжесть его молчания. Быть живым свидетелем. Принять его боль, не пытаясь ее забрать или обесценить. Это было все, что она могла сделать в тот момент. И, возможно, это было именно то, что ему было нужно.
Прошло несколько минут. Костер начал потихоньку прогорать, и холод снова начал подбираться к ним, пробираясь под корни. Елена, набравшись смелости, нарушила тишину. Ее голос прозвучал хрипло от напряжения.
— А если… — она начала и замолкала, подбирая слова, — а если они были правы? Императрица, Громов… все они. Что если лед — это и вправду не спасение, а болезнь? Не щит, а чума, которая медленно, верно убивает все на своем пути? Что если его нужно не нести, не принимать, а… остановить? Вылечить? Или… уничтожить?
Данила медленно перевел на нее взгляд. В его глазах, налитых болью, не было гнева или отторжения. Не было и следа той фанатичной убежденности, что была у Громова. Была лишь усталая, измученная дума человека, который уже тысячу раз пережевал эту мысль и не нашел ответа.
— Я не знаю, — честно, без уклончивости, ответил он. — Я думал об этом каждый день и каждую ночь все эти два года. Я видел воочию, что творит слепое, бездушное служение льду. Я видел Заречье. Но я видел и другое. Я бывал на южных рубежах. Видел, что несет с собой огонь Хана. Не жизнь, не освобождение. Выжженную, потрескавшуюся землю. Реки, превращенные в пар за один миг. Деревни, где люди сгорали заживо в своих домах, не успев понять, что происходит, во имя «очищения и новой жизни». — Он покачал головой, и в этом жесте была вся безысходность их положения. — Нет. Лед может быть болезнью. Холодной, медленной, неумолимой. Но огонь… огонь — это не лекарство. Это ампутация без наркоза. Это гарантированная, мгновенная смерть вместо мучительной, но все же… жизни. Я не знаю, что такое исцеление. Не знаю, где искать это «третье», о чем говорят духи. Но я знаю, что и то, и другое — путь в никуда. В смерть. Просто разная смерть.
Его слова повисли в воздухе, горькие, тяжелые и безнадежные. И в этой безнадежности была своя, страшная, неоспоримая правда. Правда тупика.
Усталость, эмоциональная и физическая, наконец, начала брать свое, подгоняемая глубокой ночной прохладой. Глаза Елены слипались, голова становилась тяжелой, как каменная глыба. Она сдвинулась глубже в укрытие, подальше от холода, веющего из ночного леса, и пристроилась на своем плаще, прислонившись спиной к теплым, мощным, живым корням кедра. Они казались ей теперь не просто деревом, а древними, мудрыми стражами, хранящими их покой.
Сознание уплывало, как щепка в темной, медленной реке. Тело, расслабляясь, теряло контроль, искало точку опоры в этом враждебном мире. И в этом полусне, в этом пограничном состоянии между реальностью и забытьем, ее голова, потеряв опору о корень, медленно, неловко и совсем по-детски склонилась набок. И нашла ее. Не холодный камень и не жесткую кору, а что-то твердое, но теплое, живое. Плечо. Плечо Данилы.
Он сидел неподвижно, все так же глядя на догорающие угли, словно в их багровом сердцевище он пытался разглядеть ответы на все неразрешимые вопросы, что терзали его душу. Он почувствовал легкий, почти невесомый вес на своем плече, ощутил ровное, спокойное дыхание у своей шеи. Его тело на мгновение застыло, напряглось от неожиданности, от давно забытого чувства близости. Но он не отстранился. Не сдвинулся с места. Не произнес ни слова. Он просто… принял этот вес. Как принял ранее ее решение на развилке, доверившись ее интуиции. Как принял ее боль и ее вопросы, разделив с ней свое бремя.
Его собственная рука, лежавшая на колене, медленно, почти незаметно разжалась. Это был маленький, но красноречивый жест. Жест капитуляции перед необходимостью человеческого тепла, жест отказа от одинокой обороны.
Он не смотрел на нее. Он смотрел в огонь. Но теперь его взгляд был иным. В нем не было прежней отрешенности и внутреннего одиночества. Была сосредоточенная, суровая, почти отеческая нежность и та самая, неподъемная ответственность, что легла на его плечи с новой, оглушительной силой. Он был солдатом, привыкшим защищать рубежи Империи. Теперь его рубежом, его личной, самой важной миссией, стала эта хрупкая, спящая девушка, чья судьба оказалась неразрывно сплетена с его собственной, чье сердце билось сейчас так близко от него.
Из темноты, из-за спины Елены,
