Традиции & авангард. Выпуск № 4 - Коллектив авторов
Вечером раздался звонок.
– Я приглашаю тебя на семейный ужин, – сказал Эдуард.
Мое первое правило гласит – никому не верь. Поэтому на следующий день я набрала оставленный им телефонный номер и успокоилась, когда к трубке подошла женщина и старческим голосом сообщила, что меня ждут.
У меня имелось представление о том, что такое семейный ужин. Из романов Толстого и Достоевского… Мне виделся обеденный стол, за которым восседает глава семьи, а вокруг – приветливые домочадцы. Повариха стряпает на кухне обед, прислуга подает блюда на серебряных подносах. Книги о русском дворянстве, прочитанные мной в суровые годы войны, предлагали такие сюжеты. Мы – то, что знаем. Чем больше опыта получили в прошлом, тем легче нам идти дальше. В этом есть долька печали, отвар безвыходности и щепотка грусти, но мы жадно глотаем горькое питье, чтобы оправдать свое существование.
Мне совершенно не нравился Эдуард. Дело было даже не во внешности, довольно приятной по общепринятым меркам, а в энергетике: чужой, отталкивающей и неприятной. Но, взяв себя в руки, я решила, что эксперимент не помешает. Почему бы не побывать на семейном ужине?
Около семи вечера я оказалась в нижней части улицы Ленина, перед пятиэтажным домом из красного кирпича. Первое, что меня поразило, – дверь квартиры. Она была обита красным дерматином, разорванным и расцарапанным. Из-под обивки вываливался грязно-желтый поролон. Когда мне открыли, стало ясно: последние тридцать лет хозяева не задумывались о ремонте.
Поскольку у нас даже в войну жители белили стены и потолки, треснувшие от попаданий снарядов, по два раза в год, я привыкла к чистоте и порядку. Сейчас меня поразило отсутствие элементарной заботы о доме. То ли это был местный уклад жизни, где порядок не возводили в культ, то ли мне тотально не везло.
– Здравствуйте! Меня зовут Олимпиада, – представилась пожилая дама в зеленом ситцевом халате. Ее седые волосы были аккуратно уложены на затылке.
– Добрый вечер! – сказала я.
Я приняла женщину за мать Эдуарда, но это оказалась его бабушка.
– Пошла прочь, бабка, – прикрикнул на нее внук. – Не смей появляться на глаза.
Олимпиада испуганно попятилась и исчезла.
– Зачем ты так с бабушкой?
Сомнений в том, куда я попала, у меня не осталось.
В детстве я читала не только романы о русском дворянстве, были мной прочитаны и «Парижские тайны», и «Отверженные».
– Своего отца-алкаша я стыжусь, – разоткровенничался Эдуард. – Не здороваюсь с ним вот уже несколько лет, хотя он живет в этой квартире. Иногда мы встречаемся в местах общего пользования. Тогда я бросаю в него мыльницу, полотенца и зубные щетки. Когда уже родные скопытятся? Жду не дождусь! Мне перешла бы двухкомнатная квартира.
– У тебя есть мама? – спросила я.
Мы стояли друг против друга в обшарпанном коридоре, и я порадовалась, что сумела придержать себя и не закончила вопрос словами: «Ведь тебя родила не собака?»
Это старая русская поговорка хотя, как по мне, если бы некоторых людей рождали собаки, возможно, у них был бы шанс исправить свое моральное уродство.
– Мама? – Эдуард прищурился, словно вспоминая что-то. – Она тихая. Мычит, когда выпьет спиртного. Безобидная! Мне ее бить жалко.
Я решила не разуваться: пол в квартире не мыли много лет.
– Давно трудишься в администрации города?
– Девять лет. У меня хорошая должность. – Эдуард напыжился от гордости.
– Почему нельзя вылечить родных от зависимости к спиртному?
– Их можно сдать в сумасшедший дом. Я это планирую. Мне уже за сорок, а они никак не освободят жилье от своего присутствия. Да что мы все о них да о них? Они забились, как тараканы – под печку, знают, что им будет, если сунутся в мою резиденцию. А тебя как гостью милости прошу!
Эдуард показал на дверь. Помимо кухни, где паутина свисала с потолка, словно тончайший тюль, в квартире было еще две комнаты. Одна комната – двадцати метров – называлась «палата». В ней проживали мать, отец и бабушка Эдуарда. Вторая, восьмиметровая, носила название «резиденция», потолок в которой оказался побеленным.
– Здесь я сделал ремонт, – похвастался Эдуард. – Но на общую площадь тратиться не хочу, жду, когда они помрут. Я гуманист. Другой перебил бы родичей как мышей, а я терпеливо жду их естественной смерти.
– При такой антисанитарии ждать осталось недолго… – не удержалась я.
Но работник администрации не заметил иронии.
– Они переживут ядерный взрыв, – заявил он с отчаянием в голосе.
В резиденции расположились диван, пропахший нафталином, и столик-инвалид на трех ножках. Большей убогости мне видеть не доводилось.
– Всего можно добиться, работая в городской администрации. У меня есть своя интернет-линия, – неизвестно зачем сказал Эдуард.
Я присела на край дивана. Тонкая дверь между комнатами пахла помоями, и функция ее заключалась в том, чтобы Эдуард мог закрыться от родителей.
Причин продолжить общение у меня было целых две. Первая – добыть интересную историю. Здесь не может быть компромиссов: собиратель, рискуя собственной жизнью, обязан броситься в омут, попасть на войну или приехать в гости к работнику администрации, а затем описать свой ни с чем несравнимый опыт.
Вторая причина была философская: на моих глазах развенчивался миф о том, что мы из-за отсутствия средств и помощи государства вынуждены были снимать бывшую конюшню в районе Нижнего рынка, наивно полагая, что отбросы общества живут именно там. Ничего подобного! Оказалось, что внешне благополучные, окончившие вузы граждане живут ничуть не лучше горьких алкашей, рвущихся к нирване через дымок и огненную воду.
Следующие пять минут я слушала признание в том, что стационарный телефон в квартире устроен чрезвычайно хитрым образом: нажал кнопку – и аппарат связи не работает. Родители не могут позвонить даже врачу! Столь непростую систему Эдуард как дипломированный инженер придумал сам.
– Теперь ужин! – Эдуард оживился, всеми силами пытаясь отвлечь мое внимание от старого монитора, который замигал и погас. Персональная линия оказалась блефом.
На званый ужин подавалась гречневая каша с кусочком сливочного масла, сиротливо лежавшего на краю тарелки. Из вежливости я съела пару ложек. После началась та часть беседы, в которой мужчина уверяет девушку, что он – тот единственный, предназначенный ей самой судьбой.
– Мы бы могли пожениться. – Эдуард проявлял настойчивость. – Ты будешь вести хозяйство.
– Мне кажется или ты гей? – спросила я.
Мой собеседник поперхнулся гречневой кашей и закашлялся.
– Нет! Нет! Мужеложством заниматься нельзя! В Ветхом Завете запрещено! – вытянув вперед руку с кусочком черного хлеба, заявил он. – Грешники будут гореть в аду!
– Ветхий Завет написан давно, – ответила я, ликуя, что он перестал намекать, какой бы мы были чудесной
