Греческие боги - Вальтер Ф. Отто

не предполагается. Все, чего желает человек, и все, что он делает, — это и он сам, и божество. И то и другое истинно и в конечном итоге — одно и то же. Здесь немыслимо упрекать Елену так, как это происходит у Еврипида:

Вот ум твой, женщина, и сделался Кипридой,

Его узрев! Слепая страсть у нас

Так и слывет безумной Афродитой

(Троянки, см. выше).

Когда в «Одиссее» (4, ст. 712) Медонт говорит Пенелопе, что не знает, внушил ли Телемаху мысль о поездке какой-либо бог или же собственный дух побудил его к этому, он представляет себе возможность того или иного божественного веления, не отвергая и того, что именуемое им «собственным духом» Телемаха также могло получить решающий импульс от божества (ср. также: Одиссея, 7, ст. 263; 9, ст. 339). То, что даже исходящее из «самого» человека имеет своим первоначальным источником богов, певец в «Одиссее» (22, ст. 347) выражает в следующих прекрасных словах:

Само божество насадило мне в сердце

Всякие песни.

В этом смысле певец именует себя «самоучкой» (ср. также: Одиссея, 1, ст. 384). Порой наряду с волей человека подчеркивается и божественное побуждение. Диомед говорит об Ахиллесе, что тот вступит в бой, «ежели сердце велит и бог всемогущий воздвигнет» (Илиада, 9, ст. 702). «Ты ж не замысли подобного, — увещевает Ахиллеса старый Феникс, добавляя: — и бог сердце тебе да не склонит к сей думе!» (Илиада, 9, ст. 600). Это сопоставление не предполагает, что человек в определенных обстоятельствах может быть полностью предоставлен самому себе. Ничего подобного не подразумевается и в напутствии, которое сам Пелей дает своему сыну:

Доблесть, мой сын, даровать и Афина и Гера богиня

Могут, когда соизволят; но ты лишь в персях горячих Гордую душу обуздывай...

(Илиада, 9, ст. 254).

В другом же месте именно душевное самообладание весьма эффектно объясняется внезапным вмешательством божества. Божественное побуждение упоминается в решающий момент, причем не проводится какого бы то ни было различия между уже существующей чисто человеческой склонностью к именно этому поступку и божественным воздействием. В этом смысле следует понимать рассказ «Илиады» (15, ст. 603) о том, как Зевс, дабы осуществить свою волю, «Гектора в бой на суда устремлял, страшно и собственным влекшегося духом». После неудачной попытки примирения Аякс говорит, что время идти: «Ахиллес мирмидонец дикую в сердце вложил, за предел выходящую гордость! Смертный суровый! В ничто поставляет и дружбу он ближних». Но тут же, обращаясь к Ахиллесу, выражается так: «В сердце тебе бесконечный мерзостный гнев положили бессмертные ради единой девы» (Илиада, 9, ст. 629, 636). Вторая формулировка произошедшего одновременно торжественнее и вернее первой, которой она никоим образом не противоречит: то, что Ахиллес сам ожесточил свое сердце, не делает эту ожесточенность в меньшей степени результатом воздействия божества.

Понятно, однако, что подобное восприятие, как бы тесно оно ни связывало человека с божеством, не означает, будто человек несвободен в собственном смысле слова. Впечатления несвободы тем более не возникает, когда мы прямо сопоставляем действия человека с уровнем его проницательности. Не чужие воля и чувство владели им, когда он избирал злое; но дело и не в том, что его благородные черты оказались бессильны против грубых наклонностей. Помрачился ясный взор его духа, обращенный к прекрасному, справедливому, разумному — этим трем великим реалиям. Именно так могла пасть благородная женщина вроде Елены; столь сильны чары пояса Афродиты, что даже разумных лишают рассудка (Илиада, 14, ст. 214). Таинственное помрачение духовных очей — вот путь, которым божество ведет человека в бездну падения. Об этом с незабываемой выразительностью поет хор в «Антигоне» Софокла (ст. 620):

Видно, недаром предкам

Мудрость внушила слово:

Благодать во зле мы видим,

Когда ослепленный ум

В гибель бог ввергает.

Схолии к этому месту приводят следующее изречение:

Коль человеку зло чинить задумал бог,

Ему он прежде помрачает разум.

Знаменитый пример тому — оскорбление Ахилла Агамемноном, принесшее грекам бесчисленные бедствия. Во время торжественного примирения после смерти Патрокла — эта потеря любимого друга стала для Ахилла расплатой за его собственную непримиримость — Агамемнон объясняет собравшимся грекам (Илиада, 19, ст. 85 и далее), что, хотя он часто слышал горькие упреки за свое тогдашнее поведение,

но не я, о ахейцы, виновен;

Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эриннис:

Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой

В день злополучный, как я у Пелида похитил награду.

Что ж бы я сделал? Богиня могучая всё совершила,

Дщерь громовержца, Обида (Άτη), которая всех ослепляет,

Страшная!

Агамемнон рассказывает, что некогда и сам Зевс пал жертвой ее коварства и горько стенал, видя последствия ее жестокой игры:

Так-то и я, как великий, шеломом сверкающий Гектор

Рати ахейских сынов истреблял при кормах корабельных,

Сам не мог позабыть я Обиды, меня ослепившей.

Но, как уже погрешил я и Зевс мой разум похитил,

Сам то загладить хочу и воздать многоценною мздою.

Поддерживает этот подход и сам Ахиллес (Илиада, 19, ст. 270 и далее). «Отец Зевс!» — взывает он, —

беды жестокие ты посылаешь на смертных!

Нет, никогда б у меня Агамемнон властительный в персях

Сердца на гнев не подвиг; никаким бы сей девы коварством

Он против воли моей не похитил; но Зевс, несомненно,

Зевс восхотел столь многим ахеянам смерть уготовить!

Елена не может понять, как она могла оставить родину, мужа и ребенка ради того, чтобы идти за красивым чужаком в неизвестную страну. Так помрачить ее разум могло лишь божество — Афродита, чьи чары пленяют сердца; а за этой силой стояла воля богов, предрешивших войну. В «Одиссее» (4, ст. 260 и далее) Елена вспоминает то время, когда она в Трое тосковала по родине:

Уж давно я рвалася уехать

Снова домой и скорбела о том ослепленьи, какое

Мне Афродита послала, уведши меня из отчизны,

Бросить заставив и дочку, и брачную спальню, и мужа,

Могшего духом и видом своим потягаться со всяким.

В вызывающей