Таинство ближнего - Мать Мария (Кузьмина-Караваева)
Потому что, «когда из любви к Богу желаешь свершать какое дело, пределом желания сего поставь смерть». В этих словах уже чувствуется огненная, раскаленная любовь, а вот и ее точное определение. «Что такое сердце милующее? – И сказал: Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы, от великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились они и были помилованы. А также и об естестве пресмыкающихся молится с великой жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу».
Тут уже чувствуется вся неуместность сказать о таком пути – темный лик. И может быть еще больше неуместно сказать – розовое христианство. Нет, огнезрачно-белое, сияющее лицо открывает нам Исаак Сириянин в обращенности своей к миру. И дальше: «Достигших совершенства признак таков: если десятикратно в день преданы будут на сожжение за любовь к людям, не удовлетворяются сим, как Моисей сказал Богу: Аще убо оставиши им грех, – остави. Аще убо нет… то изглади мя из книги, в нюже вписал еси (Исх. 32:32). И как говорит блаженный Павел: Я желал бы сам отлучен быть от Христа по братии моей (Рим. 9:3). И прочие апостолы за любовь к жизни человеков приняли смерть во всяких ее видах».
«По любви к твари Сына Своего предал Бог на крестную смерть не потому, что не мог искупить нас иным образом, но чтобы научить нас тем преизобилующей любви Своей… А если бы у Него было что более драгоценное, и то дал бы нам, чтобы сим приобресть себе род наш. И не благоволил стеснить свободу нашу, но благоволил, чтобы любовью собственного нашего сердца приблизились мы к Нему… И домогаются святые сего признака – уподобляться Богу совершенством любви к ближнему».
«Рассказывают об авве Агафоне, будто бы сказал он: желал бы я найти прокаженного и взять у него тело его и дать ему свое». «Подобное и делал авва Агафон, паче всех уважавший безмолвие и молчание: сей чудный муж во время большого торга пришел продать свое рукоделие и на торжище нашел одного лежащего больного странника, нанял для него дом и остался с ним. Работал своими руками и что получал за то, на него тратил, прислуживая ему шесть месяцев, пока больной не выздоровел».
«Вторая заповедь – человеколюбие – по двойственности естества требует, чтобы попечение о делании ума было сугубое, т. е. что исполняем невидимо в сознании, то подобным образом желаем исполнить и телесно. И заповедь, совершаемая в делах, требует совершения и в сознании».
«А где человеку нет возможности любовь к ближнему совершить видимо и телесно, там достаточно пред Богом любви нашей к ближнему, совершаемой только мыслью».
А вот, так сказать, тактика отношений к людям. «Благотворением и честью уравнивай всех людей, будет ли кто иудей или неверный, или убийца, – тем паче, что он брат тебе, одной с тобой природы и не с ведением заблудился от истины». «Люби грешников, но ненавидь дела их, и не пренебрегай грешниками за недостатки их, чтобы самому не быть искушенным в том же, в чем искусились они».
«Кто при памятовании о Боге уважает всякого человека, тот по мановению Божию в тайне приобретает себе помощь у всякого человека». «Любовь не знает стыда, потому не умеет придавать членам вид благочиния. Любви естественно не стыдиться и забывать меру свою. Блажен, кто нашел тебя, пристань великой радости».
«Христос умер за грешных, а не за праведных. Великое дело печалиться о людях злых и благодетельствовать грешным паче праведных». «Будь дружен со всеми людьми, а мыслью своей пребывай один». «Если не можешь взять на себя грехов его и понести наказание и стыд, то будь, по крайней мере, терпелив и не стыди его».
Не знаю, обо что может тут споткнуться самый пламенный, самый крылатый гуманизм, какую иную высшую меру любви к брату своему может он найти и противопоставить этой огненной любви. Но есть и какая-то коренная разница в любви гуманистической, вскормленной на почве римского законничества, и любви христианской, питающейся самим Источником любви. Разница эта чувствуется из соотношения милости и правды.
«Если милостивый не бывает выше своей правды, то он не милостив, т. е. милостивый не только дает людям милостыню из своего собственного, но и с радостью терпит от других неправду и милует их. А когда препобедит правду милостынею, тогда увенчивается не подзаконным венцом праведников, но евангельским венцом совершенных». «Милосердие и правосудие в одной душе – то же, что человек, который в одном доме поклоняется Богу и идолам. Милосердие противоположно правосудию. Правосудие есть уравнение точной меры, потому что каждому дается, чего он достоин, и при воздаянии не допускает склонения в одну сторону или лицеприятия. А милосердие есть печаль, возбуждаемая милостью, и ко всему сострадательно преклоняется: кто достоин худого с ним обращения, тому не воздает злом, а кто достоин доброго воздаяния, того преисполняет с избытком. Как сено и огонь не терпят быть в одном доме, так и правосудие и милосердие в одной душе. Как зерно песку не выдерживает равновесия с большим куском золота, так требования правосудия тоже не выдерживают равновесия с милосердием Божиим. Что горсть песку, брошенная в великое море, – то же грехопадение всякой плоти в сравнении с Божиим Промыслом и Божией милостью».
Собственно, трудно ко всем этим словам что-либо добавить. Совершенно несомненно, с какой-то последней очевидностью они свидетельствуют об опытном приятии и изживании второй заповеди – человеколюбия – и в этом отношении являются недосягаемым образцом для всех человеколюбцев всех времен и эпох истории. Мне хочется еще
