Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте
С принятием этой программы возникла партия совершенно особого типа.
Никакая партия не может предпринять ничего более чрезвычайного и чреватого последствиями, чем "полное переустройство государства и переворот в экономических и социальных отношениях общества", что означает, в конечном счете, ликвидацию частной собственности на средства производства, государства и классовой структуры общества. Такая программа предоставляет, по меньшей мере, в переходный период всю совокупность национального достояния и все государственные посты в распоряжение одной единственной группы и полагает тем самым цель борьбы, несравнимо более крупную, чем цель каждой из прочих партий; цель, которая, между тем, согласовывается с "идеализмом в своем высшем проявлении", поскольку она ставит целью именно уничтожение частных и групповых интересов. Формально это не что иное, как старая, пред-ревизионистская программа социал-демократии, но в послевоенной ситуации она приобрела некоторый налет новизны. Она разорвала связь с тем развитым сознанием квалифицированных рабочих и практическим реформизмом профсоюзов, так что значительно выдвинулся вперед идейно-утопический элемент. Но эта программа отличалась от программы большевиков, поскольку проистекала из классической марксистской ситуации, которую Россия даже и не знала. Эта партия могла поставить себе в заслугу непримиримую борьбу с войной и, как результат, ее окончание, а тем самым добиться одобрения, выходящего далеко за пределы пролетарских масс. Она могла привлечь к себе тех, кто выступал с резким протестом против бедственного положения и кризисов современной жизни под флагом антикапитализма. Она могла выдвинуть такие требования, как требование шестичасового рабочего дня, которые все остальные партии не могли не называть ирреальными и демагогическими. Она была не только великой партией протеста и надежды, но и партией древней и уже поэтому подозрительной веры, партией великой справедливости, грозящей превратиться в несправедливость вследствие персонализации ею причин войны, и партией национальной и международной гражданской войны. Именно поэтому она неизбежно вызывала ожесточенную враждебность всех тех, кто обладал какой-либо собственностью или надеялся завладеть ею, а это были бюргеры в самом широком смысле этого слова; особенно жгучую ненависть она должна была навлечь на себя со стороны почти всех офицеров, которые могли ставить себе в заслугу то, что на алтарь Отечества ими принесено больше кровавых жертв, чем любой другой группой, и которые все вместе достаточно внимательно отслеживали новости из России, чтобы знать, что для них означает требование " Хватать за горло и попирать коленом грудь". Эта партия должна была хотя бы держать на безопасном расстоянии тех, кто не верил, что в результате разрушения порядка в государстве с комплексно развитой промышленностью каким-то образом неизбежно сформируется лучший порядок. Тенденция была такова, что на один манер на стороне этой партии оказывались почти все немцы, на другой – почти все немцы были против нее.
В отличие от СДПГ в предвоенное время, это прежде всего была партия, действовавшая в совершенно новой ситуации, которая чувствовала себя обязанной держать в поле зрения другую братскую партию, каковая в великой державе – самом большом государстве мира – уже вступила в управление государством, хотя, по марксистским понятиям, была моложе и обладала меньшим опытом и, собственно, не могла бы еще претендовать на захват власти. Если КПГ действительно была "старшим братом", то она должна была немедленно одержать победу и прийти на помощь партии Ленина, которая теперь хотя и не стояла лицом к лицу с "колоссом" германского милитаризма20, но была вовлечена в тяжелую борьбу против белых армий и против осуществлявших интервенцию соединений Антанты и примкнувших к ней государств.
3. Победа большевиков и поражения КПГ в 1919-1921 гг.
К концу декабря 1918 года картина в Германии внешне была также подобна российской в течение нескольких месяцев после февральской революции: дисциплина в войсках была в основном разложена, повсеместно были созданы солдатские Советы, офицеры утратили непререкаемость командной власти, с них нередко срывали погоны, колонны демонстрантов двигались по улицам, всюду развевались красные флаги, столичный гарнизон был ненадежен; наряду с правительством функционировал Рабочий и солдатский совет с Исполнительным комитетом во главе.
Но, в отличие от России, стремление к миру подавляющего большинства народных масс не было направлено против правительства, а действующая армия под руководством офицеров и при содействии солдатских Советов была организованным порядком возвращена в Германию. То здесь, то там возникали столкновения с солдатскими Советами, действующими в тылу, явственнее становилась угроза контрреволюции. Однако нигде не происходило убийств офицеров, изгнаний помещиков, государственное управление, несмотря на все трудности, продолжало бесперебойно функционировать. Ставка под неизменным командованием Гин-денбурга-Гренера встала на почву фактов, и офицеры, которые после великой войны составляли ядро процесса демократизации, таким образом, оставались потенциально значимой силой, если под понятием "революция" понимать нечто иное, чем демократия в духе народного суверенитета и выборов Национального собрания.
И после Октябрьского переворота Учредительное собрание оставалось в России неоспоримым лозунгом. В Германии, наоборот, необходимость его созыва ожесточенно оспаривалась "Союзом Спартака", а также группой революционных старшин и Независимой СДП. 20 ноября в газете "Роте Фане " Роза Люксембург назвала Национальное собрание
"пережитком буржуазных революций" и "реквизитом времен мелкобуржуазных иллюзий о народном единстве"; в современной Германии, по мнению Люксембург, речь может и должна идти о "социалистической демократии", которая противостоит "демократии буржуазной". Формально, таким образом, было выдвинуто вполне марксистское требование о монопольном господстве большинства пролетариата как большинства народа, осуществляемой в форме Советов; но на самом деле речь шла об осуществлении воли деятельного меньшинства к единовластию, поскольку Роза Люксембург имела ясное представление о том, что ее партия даже в союзе с Независимой СДП отнюдь не объединяет в своих рядах большинство немецкого рабочего класса и тем более большинства народа. А потому "Форвертс" могла и должна была противопоставить ее словам требование, звучащее как пароль правой социал-демократии: "Свобода, а не террор; демократия, а не диктатура".' В действительности правительство Эберта с его созывом Национального собрания представляло право-притязание эмпирического народа и, соответственно, концепцию западной демократии. Центральный Совет рабочих и солдатских депутатов присоединился к нему, но наиболее активное меньшинство выступило решительно против, поскольку приписывало ситуации в Германии такую степень зрелости, которая непременно выведет страну за пределы буржуазной или формальной демократии.
Но главным различием между Германией и Россией было различие политическое. Для русских революционеров не существовало такого явления в другой стране, которое могло бы стать примером или пугалом. В Германии, напротив, от правительства и от прессы то и дело поступали предостережения
