Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум - Ольга Бодовна Кафанова
Карамзин сформулировал переводческие принципы, которые представляли собой новый этап в истории перевода. Известно, что в классицистическом переводе переводчик ставился в один ряд с автором. Так, первый русский теоретик перевода Василий Тредиаковский, в духе французких теорий «исправительного» перевода утверждал в 1730 г., что «переводчик от творца только что именем рознится. <…> ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть»[244].
В восприятии Карамзина переводчик никогда не приравнивался к автору, более того, были интересные случаи, когда оригинал признавался им слабым, а перевод – достойным похвалы[245], поскольку требования, предъявляемые к оригинальному и переводному произведению, были различными. За годы, прошедшие со времени работы над «Юлием Цезарем», когда он сам не указал, что переводил пьесу Шекспира с немецкого посредника, к началу издания «Московского журнала» значительно повысилась филологическая и переводческая культура Карамзина. Не последнюю роль в его развитии имело, безусловно, европейское путешествие.
Рецензируя переводы наиболее интересных, с его точки зрения, иностранных произведений, он постоянно порицал тех переводчиков, которые не указывали языка оригинала, или, еще хуже, вообще умалчивали о переводном характере сочинения. «Надлежало примолвить, с какого языка переведено сие сочинение, – писал он в примечании к одной из рецензий. – Можно, кажется, без ошибки сказать, что оно переведено с французского – но на что заставлять читателей угадывать?»
Уничтожающей иронией пронизано было следующее далее обращение к «писцам, или писателям, или переводчикам – или как кому угодно будет назвать их», поступающим «еще непростительнейшим образом»: «Даря публику разными пиесами, не сказывают они, что сии пиесы переведены с иностранных языков. Добродушный читатель принимает их за русские сочинения и часто дивится, как автор, умеющий так хорошо мыслить, так худо и неправильно изъясняется. Самая гражданская честность обязывает нас не присваивать себе ничего чужого: ни делами, ни словами, ни молчанием»[246].
Карамзин постоянно уличал тех переводчиков, которые неверно называли источники. Характеризуя русский перевод «Утопии» Т. Мора, он рассуждал так: «Многие галлицизмы в слоге доказывают, что книга сия переведена не с английского, а с французского языка <…>. Видно, что он (переводчик. – О. К.) во французском языке не очень силен, да и в русском тоже»[247]. Насмешка звучала и в словах, обращенных к переводчику «Клариссы Гарлоу» Ричардсона: «Сия первая часть переведена с французского – я уверился в сем по первым строкам, – но г. переводчик не хотел нам сказать того, желая заставить нас, бедных читателей, думать, что он переводит с английского оригинала»[248].
Важность этого замечания приобретает особый смысл, если учесть, как редки в это время в России прямые переводы с английского языка. Карамзин лучше, чем кто-либо знал, что нужно было обладать недюжинным талантом, чтобы решиться на перевод выдающегося художественного произведения английской литературы с оригинала. Кроме того французское посредничество в этом случае безусловно умаляло конечный результат, т.е. русский текст романа Ричардсона, поскольку точность французских переводов вызывала большие сомнения.
Считаясь с условиями эпохи, Карамзин допускал не прямой перевод. В России XVIII века французский и немецкий языки, как правило, служили посредниками при знакомстве читателей с английской, американской, итальянской, испанской и другими иностранными литературами[249]. Однако, если речь шла о переводе через посредничество, для Карамзина очень существенно было качество этого промежуточного источника. Так, в рецензии на русский перевод «Неистового Роланда» Ариосто он выразил большое сожаление, что «сия первая книга русского Роланда» переведена не с нового, а с устаревшего французского перевода[250]. Когда для самого Карамзина решался вопрос о выборе посредника, он предпочитал немецкие переводы, не без основания считая их более точными, чем французские[251].
В статье, посвященной анализу перевода «Всеобщей и частной истории» Бюффона, Карамзин коснулся условий, способствующих удаче русских переводчиков (академиков И. Лепехина и С. Румовского). Они были «мужами учеными, знающими самую вещь, и в обоих языках равно сведущими»[252]. Фактически в анализе любого перевода присутствовали эти три требования Карамзина: хорошее знание иностранного языка, с которого осуществляется перевод, не менее хорошее владение родным языком, и, наконец, понимание предмета переводимого. Это было новым и актуальным в России XVIII века, когда на переводческом поприще подвизались люди случайные и далекие от литературы.
Самым распространенным «грехом» при переводе для Карамзина было искажение смысла. Так, в переводе «Опыта нынешнего <…> состояния Швейцарии» он заметил «странные ошибки», допущенные переводчиком из-за плохого знания французского языка. Слово le paysage, означающее «пейзаж», превращалось в «земледелие», а названию деревни Жанту – в английского дворянина по имени Жантуда. Карамзин указал также, что «произношение многих собственных имен означено несправедливо»[253]. За грубые смысловые ошибки он критиковал и переводчика «Клариссы»: «Такому человеку, который берется переводить книги с французского языка, можно ли не знать, что envie значит не только зависть, но и хотение или желание. Glisser jusqu’à la fin de ses jours sans être observé есть не ошибаться во всю свою жизнь, а провести жизнь свою в тишине, не обращая на себя внимания людей». «Такие ошибки, – гневно заключал Карамзин, – совсем непростительны; и кто так переводит, портит и безобразит книги и недостоин никакой пощады со стороны критики»[254].
Если учесть, что в специальных разделах, посвященных Парижскому и Московскому театрам, Карамзин касался драматических переводов, то можно с уверенностью утверждать, что для него имел значение жанровый аспект переводного текста. Перевод художественной литературы, произведений крупных авторов расценивался им как самый сложный, требующий фактически передачи индивидуального стиля подлинника. Сам он попробовал решить эту задачу при переводе фрагментов из романов Л. Стерна и песен Оссиана. Принципиально было ограничение небольшими по объему текстами, воспроизведение которых близко к оригиналу было значительно легче, чем эпическое произведение полностью.
Особые требования предъявлял Карамзин к драматическим переводам, в которых требовалась естественность разговорного языка, недопустимой была книжная затрудненность речи (о чем шла речь в предыдущей главе). В этом случае он предварял требование, которое впоследствие в эстетике романтиков получило название соблюдение «местного колорита». Если действие происходит в определенной стране (России, Франции или Германии), то все компоненты пьесы – имена персонажей, топосы, детали костюма и быта должны соответствовать той или иной национальной специфике.
Переводы философских, исторических, критических и публицистических статей, ценность которых заключалась в основном в содержании, оригинальности концепции, новизне материалов, требовали прежде всего точной передачи смысла. В этом случае возможны некоторые сокращения, к которым сам Карамзин прибегал в публикациях «Московского журнала».
Наконец, переводы научных текстов предполагали, по его справеливому убеждению, знание самого специального предмета. Не случайно за перевод «Всеобщей и
