Делакруа - Филипп Жюллиан
Мужа Шарль-Морис де Талейран откровенно презирал и допускал весьма нескромные высказывания на его счет, позволившие госпоже де Сталь заявить: «Госпожа Делакруа, сколько она ни говори, что еще недавно разрешалась от бремени, до своей настоящей беременности долгое время не знавала супружеских утех». Приятельница Талейрана намекает на то, что господин министр уже лет пятнадцать страдал половым бессилием из-за опухоли, которую ему теперь вырезали. По-видимому, сей деликатнейший вопрос обсуждала вслух не она одна, так как вскоре различные толки об операции просочились на страницы газет[13]. Для удаления опухоли Делакруа специально прибыл из Голландии. Должность посла в Батавской республике[14] досталась ему в компенсацию за уступленный Талейрану портфель министра. Какое-то время после операции Делакруа провел в Париже, подле жены, затем возвратился в Гаагу, а шесть месяцев спустя родился Эжен. Когда свершалось это знаменательное событие, посол находился в отлучке: Талейран проследил за тем, чтобы служебные дела удержали его подальше от Парижа. Однако честь жены и самолюбие мужа были спасены. Делакруа теперь вполне мог быть отцом ребенка, и он растил чужое семя как настоящий любящий отец. От него к Эжену перейдет гражданская мораль а-ля Руссо[15] и почитание общественных устоев.
В период Консульства Делакруа направили префектом в Лион, в годы Империи — в Марсель, затем — в Бордо. Работником он был незаменимым. Госпожа Делакруа с младенцем, разумеется, повсюду следовала за ним. Старшие дети давно разлетелись по свету. Шарль, избрав военную карьеру, служил при принце Эжене де Богарне[16], которому его рекомендовала дальняя родственница семьи госпожа де Лавалетт[17], состоявшая в каком-то родстве с Жозефиной[18]. Высоким ростом, крепким сложением и красноватым лицом Шарль выдался в отца. Дочь, Анриетта, вышла за некого господина де Вернинака, вскоре назначенного послом в Константинополь. В Лувре хранится ее портрет работы Давида: внушительная осанка, лицо красиво, но неподвижно и начисто лишено выразительности; невозмутимая, полнокровная, она пошла, подобно старшему брату, в отца. Супруг ее, Вернинак, мнил себя личностью незаурядной, что в конечном итоге повредило как его дипломатической карьере, так и другим начинаниям. Анри, любимец Эжена, тоже офицер, погиб совсем молодым под Фридландом[19]. Эжен рос мальчиком нервным и восприимчивым и мало чем походил на толстокожих Делакруа.
Не следует думать, что высоких постов господин Делакруа добивался исключительно угодничеством и подобострастием, — нет, он действительно был человеком в некотором роде выдающимся, да и, что называется, не без связей. Сколько его соратников по Конвенту стали видными деятелями Империи! Он состоял в родстве с такими богатейшими людьми, как Беррье[20] и Батай. Все родственники вели себя так, словно и не сомневались в отцовстве Делакруа. Маленького Эжена они окружали непрестанным вниманием: того требовала честь фамилии, и к тому же все симпатизировали очаровательной Виктории. Делакруа сохранит к ним не меньшую привязанность, чем к кузенам по материнской линии — Ризенерам, хотя последние, люди искусства, были значительно ближе ему по духу.
«Я прекрасно помню, что в детстве был самым настоящим чудовищем. Понятие о долге вырабатывается у человека крайне медленно, и только изведав боль и наказание, он постепенно умеряет свою природную жестокость». Приведя эти слова своего героя, Бодлер[21] добавляет: «Детство рисовалось ему не иначе, как с вымазанными вареньем руками (пачкающими холст и бумагу), или молотящим в барабан (нарушающим размышления), что-то поджигающим и чем-то угрожающим диким существом, наподобие обезьяны». Он и вправду был сущим дьяволенком: большая голова в черных кудрях на тщедушном теле, желтоватый оттенок лица, сощуренные глаза, не говоря уже о постоянной возбужденности. В три года он, сын префекта, бросился за борт корабля в Марсельском порту; в другой раз устроил пожар и едва сам не сгорел. Сверстники подтрунивали над его необычайной внешностью, и долгое время он считал себя уродцем. В разгар игры или посреди урока он мог, позабыв обо всем, погрузиться в задумчивость, а то вдруг мечтательность сменялась приливами какой-то бурной активности, и тогда он оказывался куда живее и проказливее своих товарищей.
Когда господин Делакруа был назначен префектом Жиронды и переехал в Бордо, Эжен, очень тянувшийся к музыке, стал брать уроки игры на скрипке у старого органиста, большого поклонника Моцарта[22]. Сын члена национального Конвента, не получивший и начатков религиозного воспитания и даже некрещеный, именно через музыку приобщался мистических тайн. Библия занимала его мысли и давала пищу творческому воображению только под конец жизни, а в целом чтение Байрона[23] или Гете[24] вдохновляло его несравненно больше. В последние годы жизни он нередко ходил в церковь, но в христианском культе его пленяла лишь эстетическая сторона: музыка, служба, обряды приносили искомое успокоение. В Бордо, под сводами дворца архиепископа Мерьядека Роанского[25], где помещалась префектура, Делакруа впервые познал, что есть Великое. Ничто пошлое и мелочное не коснулось его детства. Воспоминания о Бордо всегда будут окрашены нежностью, словно это был его родной город.
Старый префект скончался в 1805 году, искренне оплакиваемый родными и сослуживцами. Он оставил порядочное состояние, но, увы, большая часть денег оказалась вложенной в дела какого-то афериста. Память отца Делакруа чтил свято, гордился его благородством и мужеством, с ним связывал лишь самые возвышенные мысли. Однако мать он любил горячо и нежно. Делакруа разделил судьбу всего поколения романтиков, воспитанного женщинами, в то время как отцы по мановению руки Наполеона уносились воевать в различные концы Европы: дети выросли чувствительные, впечатлительные, но малоуравновешенные и диковатые.
Похоронив мужа, госпожа Делакруа поспешила возвратиться в Париж и заняться своим запутанным наследством. Зять, Вернинак, оказался плохим советчиком. Должно быть, привыкшая к роскоши вдова префекта жила уж слишком на широкую ногу и не жалела денег на туалеты. Она одевалась у той же модистки — мадам Коро, матери художника[26], — что и сама императрица. У себя на улице
