Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин
Однако, по мнению С. Я. Лурье, именно взаимодействие еврейской традиции с мифом о владычестве в Египте чужеземцев, покровительствуемых Сетом, и породило предание о пребывании евреев в Египте и об Исходе. По его мнению, древнейший цикл «сказаний о праотцах» («палестинская Библия» в терминологии С. Я. Лурье) вообще плохо соотносится с допущением пребывания евреев за пределами Палестины; повествования об этом должны были сложиться гораздо позднее, насколько можно судить по фигурирующим в них египетским реалиям, не ранее IX–VIII вв. до н. э. Предпосылкой к их появлению стали реальные эпизоды пребывания групп евреев в Египте в сочетании с «легендой о пребывании национального героя на чужбине», которую С. Я. Лурье, как и мифологию умирающего и воскресающего бога, считает «общим достоянием всех народов средиземноморского бассейна», приводя примеры сказаний о Тесее, Ясоне и т. д. [367] «Рудименты» неких сюжетов о переселении в Египет Авраама, Исаака и Иакова С. Я. Лурье обнаруживает в Книге Бытия [368], однако удержаны в магистральной традиции были сюжеты, связанные с Иосифом и Моисеем и являющиеся инверсией упомянутого египетского мифа.
Не затрагивая ряда частностей, отметим, что, по мнению С. Я. Лурье, возвысившийся в Египте (правда, как «министр», а не самостоятельный правитель) Иосиф был аналогом воцарившегося чужеземца в египетском мифе; злодеяния чужеземцев в Египте трансформировались в мотив хозяйственных преобразований Иосифа, разумеется, с элиминированием мотива святотатств в храмах; мотив состязания в мудрости был перенесен на Иосифа [369]; образ пришедшего из Эфиопии царевича – «спасителя египтян от азиатов» – трансформировался в образ «спасителя азиатов от египтян» Моисея – воспитанника царской дочери, женой которого была «эфиоплянка» [370]; а «рудиментами» представления об изгнании, а не самостоятельном уходе азиатов-евреев из Египта оказываются упоминания Исх. 6:1 и 12:33 [371]. Возникновение этого комплекса сюжетов («египетской Библии»), по мнению С. Я. Лурье, вызвала «усиленная эмиграция» евреев в Египет при нубийских царях ХХV династии («эфиопах»; VIII–VII вв. до н. э.) и сложение там еврейской диаспоры [372]; стимулами к этому были как необходимость противостоять негативному образу азиатов, оказавшихся в Египте, который сложился в египетском мифе об их владычестве [373], так и желание евреев связать себя с «центром культурного влияния», которым в это время стал Египет (по аналогии с тем, как ранее легенда о происхождении Авраама из Вавилонии привязала их к этому культурному центру) [374].
Обращение С. Я. Лурье со своими идеями к ученым Российского Палестинского общества было связано, по-видимому, с желанием «легитимировать» их на уровне признания традиционной наукой или, по крайней мере, равноправной полемики с нею, в ходе которой будут продемонстрированы возможности используемых им методов. Успеху этого должны были служить эрудиция и высокий уровень подготовки С. Я. Лурье, вполне соответствовавшие требованиям дореволюционной науки о древности. Однако, как показывают протоколы заседаний РПО, публикация которых подготовлена нами [375], доклады С. Я. Лурье были приняты весьма сдержанно, и их критика исходила как от библеистов, так и от египтолога В. В. Струве. Трудно сказать, насколько болезненно С. Я. Лурье воспринял ее в целом, однако непосредственно с В. В. Струве он вступил в конфликт, заподозрив его в присвоении, несмотря на продекларированное неприятие, своих интерпретаций [376]. Как мы видим, в течение 1920-х гг. С. Я. Лурье неоднократно излагает их в публикациях разного формата и, кроме того, реализует в лекционных курсах, материалы которых сохранились в его архивном фонде: в своих построениях он явно видел возможности обновления отечественной гуманитарной науки в послереволюционных условиях (в этом смысле его позиция сопоставима с отношением к марризму некоторых ученых, искавших в нем реальные возможности для реконструкции архаического сознания, например О. М. Фрейденберг [377]). Однако с 1930-х гг. стало уже «не время и не место» как для занятий библеистикой, так и для работы в русле немарксистских концепций, и С. Я. Лурье практически полностью переключился на конкретные штудии античного материала.
Интересно, тем не менее, сопоставить наработки С. Я. Лурье 1920-х гг. с тенденциями в развитии науки на протяжении ХХ в. После Второй мировой войны западные исследователи «Речения Ипувера» отошли от его трактовки как непосредственного отражения социального переворота и видели в нем прежде всего совмещение литературных топосов и религиозных мотивов, для которого реальные события (как правило, в связи с этим думали о крушении Древнего царства и последовавших событиях I Переходного периода, то есть о рубеже III и II тыс. до н. э.) были в лучшем случае поводом [378]. В библеистике последних десятилетий ХХ в. практически возобладало мнение о том, что священная история евреев была продуктом поздней, целенаправленной и сознательной компиляции [379], причем использованный его сторонниками метод «деконструкции» принципиально схож с приемом, при помощи которого С. Я. Лурье выявлял «неразложимый остаток» в сюжетах «египетской Библии». Между тем из отечественной египтологии до сих пор не уходит восприятие «Речения Ипувера» как описания (разумеется, достаточно метафорического!) конкретных и злободневных на время его создания событий [380], а И. М. Дьяконов сформулировал не только сохраняющий значение, но и развивающийся подход к генеалогиям Книги Бытия и в целом сведений Пятикнижия как к репликам реальных вех ранней этнической истории евреев [381]. Можно было бы сказать, что С. Я. Лурье уже в 1920-е гг. сумел заглянуть в «послезавтрашний день» мировой науки, в то время как отечественные египтологи и библеисты и в конце ХХ в. «безнадежно отставали» от нее в методологическом отношении.
В настоящей статье мы не можем подробно обосновать ответы (на наш взгляд, отрицательные) на вопросы, был ли прав С. Я. Лурье в своих построениях и составляет ли указанное «отставание» порок отечественной науки. Скажем лишь, что, во‑первых, С. Я. Лурье, безусловно, верно предугадал одну из тенденций, которые должны были закономерно сменить фактологичность исследований древности начала ХХ в. – гиперкритику древних нарративов с тем или иным концептуальным обоснованием. Во-вторых, слабое влияние этой и многих других тенденций мировой науки на советские исследования древности объясняется очевидной причиной – долголетним идеологическим диктатом, отторгавшим абсолютное большинство немарксистских концепций. В итоге советские школы изучения древности, хотя и декларировавшие лояльность марксизму, оказались гораздо ближе, чем западные школы, к классическому позитивизму науки XIX – начала ХХ в. (что официальная
