Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин

которые состоят в признании эллинистического мира политическим и экономическим единством и в «характеристике эллинизма как прогрессивного этапа в истории человечества (далее следует цитата. – И. Л.)» [225]. В статьях 1945 и 1949 гг. слова о том, что эллинизм для Ростовцева – «прогрессивный этап в истории античности», имеются, но они гораздо меньше акцентированы [226]. В книге они пропадают вовсе, что явно объясняется стремлением подчеркнуть отсутствие у Ростовцева представления о поступательном развитии общества. Теоретически такую купюру можно было бы объяснить ситуацией 1949–1950 гг., в которой книга Рановича должна была готовиться к печати: сгущение туч в пору кампании по «борьбе с космополитизмом» не располагало к открытому признанию того, что эмигрант и буржуазный ученый может, как и советские историки, видеть в прошлом процесс поступательного и даже прогрессивного развития. Однако эта купюра вполне согласуется и с самими задачами книги Рановича, в которой, понятным образом, его концепция должна была предстать в наиболее нормативном виде. Претензия на создание нормативной марксистской концепции эллинизма совершенно естественно дополнялась стремлением представить дело так, что прогрессивным этапом в истории древности его могут считать только историки-марксисты.

Не менее примечательно и то, что если в рецензии Рановича 1945 г. концепция Ростовцева аннотирована весьма подробно, то последующие публикации практически не дают о ней внятного представления. Куда более подробно Ранович характеризует в них существенные черты концепции У. Тарна, для которого эллинизм был явлением не социально-экономической истории, а в первую очередь культуры [227]. Можно сказать, что именно такому пониманию эллинизма Ранович в своих статьях и в книге придает статус главной (и оспариваемой) альтернативы собственной концепции [228], не удостаивая этого статуса концепцию Ростовцева. В своей рецензии 1945 г. Ранович находит для оценки труда Ростовцева эмоциональные и, думается, искренние (разумеется, в контексте его убеждений) слова: «В рамках этой идеологии Ростовцеву-ученому тесно, он невольно иной раз прорывает их; но он не в силах вырваться из плена буржуазной концепции… …Ростовцев в своей книге отнюдь не ограничивается простым описанием “факторов”, находясь все же под влиянием марксистской литературы, он пытается выделить основное, осмыслить исторический процесс, показать экономическую базу эллинизма» [229]. Такие слова наводят на мысль, что, работая над рецензией (в течение последнего года войны), Ранович хотел представить именно взгляды Ростовцева как дающую повод для возражений, но достойную (фактографически, а в какой-то мере и идейно) альтернативу собственной концепции. Однако в дальнейшем возможность к этому явно отпала [230], и Ростовцев в формулировках Рановича представал лишь эпигоном социально-экономической трактовки эллинизма, не слишком удачливым «вследствие буржуазной ограниченности его творческих установок» [231].

Подобная оценка концепции Ростовцева была, по существу, единственно возможной с позиций советского марксизма этого времени: будучи учением догматическим, он оберегал свою монополию на верный путь к достижению истины и не мог быть терпим к поиску альтернативного пути к ней на собственном поле «соцэка». Если в 1920-е гг. в советском марксизме еще имелась возможность относительно свободного поиска, а также взаимодействия с немарксистскими концепциями, основанными на социально-экономических парадигмах [232], то с начала 1930-х гг. в нем утвердилась практически линейная концепция исторического процесса, признававшая один детерминирующий его фактор – эволюцию форм эксплуатации [233]. Соответственно, для советских историков-марксистов 1930–1940-х гг. было совершенно естественно – и неизбежно – видеть в эллинизме этап развития одной из форм эксплуатации (в рамках данной нормативной концепции, конечно, рабовладения), коль скоро они в принципе твердо знали, что эллинизм – это именно этап. На вопрос, откуда и они, и критикуемый ими Ростовцев знали это столь твердо, можно дать совершенно определенный ответ: от Дройзена. В связи с этим стоит заметить, что Зельин и сторонники его концепции, строго говоря, совершали и совершают серьезную методическую ошибку: они забывают, что сам термин «эллинизм» не сложился естественным образом (как «Французская революция», «Великая депрессия» и т. п.), а является авторским, и его автор вкладывал в него совершенно определенный смысл, используя его как обозначение именно исторического этапа. При реинтерпретации такого термина оправданно изменять или расширять его сущностное наполнение; но полностью менять характер его употребления (в данном случае, по крайней мере номинально отказываться видеть в нем обозначение именно определенного этапа) и все же продолжать использовать, а не заменять чем-то новым, в общем, не столь уж корректно.

Допущенная Зельиным методическая ошибка была в определенной мере закономерным следствием его научной добросовестности, стремления быть строгим в описании и классификации исторических фактов – в сочетании с необходимостью работать в рамках марксистской методологии. Саму эту методологию он явно воспринимал не как навязанные и надоевшие правила игры, а как действенное исследовательское орудие: об этом свидетельствуют его выкладки, связанные с принципами классификации форм зависимости (см. наше прим. 14). Как ученый, он не мог и не считал правильным признавать эллинизм этапом в эволюции рабовладения, – но, очевидно, как приверженец марксистской теории, он и не мог признать, что этап такой исторической значимости может быть детерминирован чем-то кроме эволюции форм эксплуатации (см. наше прим. 11). Вместе с тем, опять же как ученый, он сознавал и, что еще важнее, наблюдал на материале источников, что употребление этого термина оправданно и что он действительно соответствует необычайно значимому, общему для очень обширной территории явлению. В таком случае оставалось одно: пойти на полную и, как мы сказали, некорректную ревизию его употребления Дройзеном и констатировать, что эллинизм – это не этап вообще.

Однако сама методология древней истории в Советском Союзе на протяжении последних трех десятков лет его существования сильно трансформировалась. По существу, к первой половине 1980-х гг. в советской историографии древности оформились две масштабные концепции, претендовавшие на объяснение процессов большой протяженности: концепция путей развития обществ ранней древности, сформулированная практически единолично И. М. Дьяконовым [234], и концепция эволюции древнегреческого общества, синтезировавшая выводы многих исследователей и отразившаяся в знаменитом двухтомнике «Античная Греция» [235]. Возможность взаимного дополнения этих концепций позволяла построить на их основе единую схему исторического развития значительной части древних обществ, по сути дела, вплоть до рубежа нашей эры. Несмотря на использование марксистской терминологии, обе эти концепции уже не были классически марксистскими, поскольку (если не по номинальной формулировке, то фактически) постулировали наличие иных детерминант общественного развития, чем эволюция форм эксплуатации. В концепции Дьяконова такой детерминантой было взаимодействие государственного и общинно-частного секторов в экономике разных регионов, обусловленное их экологической спецификой; в концепции антиковедов-грецистов – эволюция полиса, также обусловленная объективными факторами [236].

Именно в рамках этой второй схемы, при активном использовании научных результатов зарубежных авторов, как марксистов, так и немарксистов, было достаточно полно описано явление кризиса классического греческого полиса