Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин

Македонии и тем более восточных структур подготовило эллинизм? Чем характер греко-восточного взаимодействия в эпоху эллинизма отличается от его более раннего качества, помимо масштаба? Ответ Зельина на последний вопрос в аспекте, принципиально важном для историка-марксиста, можно найти в другой его формулировке: «Общие условия экономической жизни изменились: возникли новые большие государства, представлявшие собой сложные хозяйственные организмы» [207]. По своему номинальному смыслу эта формулировка может быть отнесена к державе Ахеменидов [208] не с меньшим, а с большим основанием, чем к эллинистическим царствам, если не считать державу Аргеадов, так что ее опять же нужно «договорить до конца»: речь должна идти о таких «больших государствах», в которых появился мощный слой греко-македонского населения [209]. В таком случае мы опять приходим к тому, что такие государства могли возникнуть только после завоеваний Александра. Именно они оказываются столь необходимым условием того, чтобы определение эллинизма, данное Зельиным, «заработало», что, по сути дела, оно и относится только к тому этапу в истории греческого мира и Ближнего и Среднего Востока, который начался со времени Александра. Из сказанного следует, что, во‑первых, приверженцам концепции Зельина (как и ему самому) ни в коей мере не следовало бы сторониться определения эллинизма именно как этапа.

Далее, нельзя не заметить, что понимание эллинизма как эпохи, начавшейся со времени Александра, было свойственно И. Дройзену, предложившему еще в 1833 г. сам термин «эллинизм» [210], и общепринято в мировой науке до сегодняшнего дня [211]. При этом если определение финального рубежа эллинизма дает некий повод для дискуссий (см. о статье С. Ю. Сапрыкина выше и о подходе к этому вопросу Х.-И. Герке в прим. 35), то определение его начала не вызывает особых сомнений: ни один исследователь, независимо от того, как он сам определяет эллинизм, не назовет эллинистическим царем отца Александра Филиппа II. Эллинизм – это, вне сомнения, эпоха «со времени Александра и далее» на уровне своего рода неосмысленного (во всяком случае, в рамках единой концепции) и, безусловно, восходящего к труду Дройзена консенсуса исследователей.

Вернемся теперь к нашему исходному замечанию о том, что этапом в социально-экономической истории древности эллинизм считал не один А. Б. Ранович, и отметим, что оно справедливо не только по отношению к советской науке. Строго говоря, понимание эллинизма как этапа в развитии общества было свойственно уже Дройзену, видевшему, однако, детерминирующий фактор истории не в материальном, а в духовном начале: согласно его концепции, становление в эпоху эллинизма «космополитической цивилизации», основанной на греческом рационализме, было предпосылкой к отказу от язычества и к торжеству этических религий [212]. Однако на рубеже XIX и ХХ вв. необычайно широкой тенденцией стало построение экономических парадигм исторического процесса. Встраивать в такие парадигмы понятие эллинизма, воспринятого как исторический этап, было совершенно естественно; и в 1920–1940-е гг. возможности к этому ярче всего показал вне советской историографии М. И. Ростовцев – последователь циклистской методологии Эдуарда Мейера еще с начала своего научного пути [213] и создатель фундаментальной трехтомной «Социально-экономической истории эллинистического мира» [214].

С. Б. Крих уже говорил о «показном невнимании» Рановича в его книге об эллинизме к труду Ростовцева [215]. Ранович «не сознается», что собранный в этом труде фактический материал играет огромную роль в его собственном исследовании; однако при этом на страницах его книги именно Ростовцев особенно часто упоминается в менее обязывающих контекстах [216] и, кроме того, оказывается субъектом скрытой полемики [217]. Между тем Ранович, как рецензент труда Ростовцева (см. далее), прекрасно знал, что этот ученый сформулировал целостную и динамичную, хотя и не лишенную противоречий концепцию эллинизма как явления социально-экономической истории [218]. Согласно Ростовцеву, экспансия на Восток стала для Греции выходом из постигшего ее в IV в. до н. э. тяжелого кризиса (перенаселения и перепроизводства товаров). Греки и македоняне, мигрировавшие на Восток, преобразовали его общество, придав ему рациональную организацию и динамизм: так, в Египте создается подчиненная государству плановая экономика, в которой возникают условия для предпринимательства тех, кто получал в условное владение большие участки земли [219]. Единство эллинистического мира, в котором греки были инициативным господствующим классом («буржуазией»), придало мощный импульс развитию экономических связей и торговли. В силу этого и греческий и восточный миры в эпоху эллинизма оказываются на новом этапе своего развития: для Востока это переход от застойного натурального хозяйства к интенсивным товарно-денежным отношениям, для Греции – переход самих этих отношений на качественно более высокий уровень.

Общие оценки труда Ростовцева А. Б. Рановичем мы видим в нескольких его работах: в рецензии на этот труд, в двух обобщающих статьях, одна из которых вышла в 1945 г., а другая уже после смерти Рановича, в 1949 г., и, очевидно, готовилась в предыдущие два-три года; наконец, во введении к книге об эллинизме, опубликованной еще позже, в 1950 г. Легко заметить, что суждения Рановича во всех этих публикациях тесно взаимосвязаны и в значительной мере повторяются текстуально. Ранович скорее позитивно оценивает то, что «Ростовцев расходится с большинством буржуазных историков в оценке эллинизма как явления лишь культурно-исторического» и «рассматривает “эллинистический мир”… как единство политическое и экономическое» [220]. Констатируя подробное изучение Ростовцевым социально-экономического материала, Ранович говорит, что Ростовцев «не сумел обнаружить и показать какие-либо закономерности, найти основную линию развития эллинистической экономики», причем «не потому, что… не чувствует потребности в этом» [221]. Напротив, ученый «пытается выделить основные, ведущие “факторы”, осмыслить исторический процесс, показать экономическую базу эллинизма»; однако он «не видит основного, – что развитие обществ определяется развитием производственных отношений… не приемлет учения о социально-экономических формациях», и поэтому его работе свойственно «неумение ввести отдельные явления в систему, усмотреть за разнообразными и противоречивыми факторами связующее их единство и, наоборот, обнаружить специфичность и разновидность в сходных по видимости явлениях» [222]. Разумеется, Ранович останавливается и на модернизаторском подходе Ростовцева, отмечая, что тот «Для характеристики социальных отношений в период эллинизма… применяет термины “буржуазия”, “пролетариат”, “феодалы”, “крепостные”, не задумываясь над спецификой сходных лишь по видимости явлений» [223]. А роль, которую Ростовцев отвел в становлении эллинизма греческому духу, проникшему на Восток, заставляет Рановича сказать, что «Ростовцев… не мог в объяснении роста и упадка эллинистических государств и эллинистической экономики пойти дальше психологических мотивов» [224].

Эти оценки кочуют из одной публикации Рановича в другую, отсутствуя в таких формулировках только в рецензии на труд Ростовцева, что и понятно: там дается весьма подробная и конкретная аннотация его содержания. Вместе с тем любопытно, что одно из суждений в этих публикациях постепенно купируется вплоть до полного исчезновения. В рецензии Ранович с определенным энтузиазмом выделяет два важных тезиса Ростовцева,