XX век. Уроки истории. 1900-1939 - Егор Станиславович Холмогоров
До желанного водораздела, До вершины великой весны, До неистового цветенья Оставалось лишь раз вздохнуть…
Две войны, моё поколенье, Освещали твой страшный путь.
«Две войны» здесь — приемлемая для советской цензуры метафора революции. Но, конечно, подлинным первым выстрелом этих русоубийственных войн был выстрел, прозвучавший в Киевской опере 1 сентября 1911 года.
Именно в это преображение, в эту созидающую силу, дающую крестьянам масло и сухофрукты, городам трамваи и канализацию, стране – железные дороги, флоту – броненосцы, всем русским людям – чувство национального достоинства и уверенность в сохранении русской традиции, в это предощущаемое «неистовое цветенье» великой культуры – и стрелял террорист Богров.
По тогдашней России циркулировали упорные слухи, что премьер перед смертью обсуждал с окружением планы национализации кредита – создания банковской системы, которая будет кредитовать прежде всего русских людей, поддерживать талантливые русские начинания, выведет русского человека из под гнета международной финансовой олигархии и её агентуры в России. Если так, то становится понятней и причина выстрела Богрова и то, почему перед убийцей так резво раскрывались все двери и он смог подойти к премьеру на расстояние выстрела.
Петру Аркадьевичу Столыпину не удалось предотвратить революционную и геополитическую катастрофу России в ХХ веке, хотя он сделал все, что от него зависело. Увы, удар по полководцу, как не раз доказала всемирная история, чрезвычайно эффективен. Мы не можем изменить прошлого, в котором Россия не смогла пойти по столыпинскому пути. Ей помешали. Но мы можем и должны провести реставрацию будущего. Устроить нашу жизнь в России XXI века такой, какой она была бы, если бы Петру Аркадьевичу дано было бы воплотить всего его замыслы. Нам нужна столыпинская Россия.
БЫЛОЕ И ДУМЫ
«После избрания Царя на царство избрание своих законодателей, хотя бы временных, есть величайшее из таинств политической религии, и к нему нужно приступать с «верой, благоговением и страхом Божиим», то есть с глубоким сознанием важности совершаемого поступка. Выбирая лучших из своей среды, каждый гражданин приносит Отечеству драгоценнейшее, что у него есть. Но тут нужно руководствоваться больше нравственным критерием, нежели партийным... Ищите же… действительно высоких, и они от вашего имени не совершат ничего низкого… Великое существо — нация имеет право на то, чтобы представители ее представительствовали ее величие, то есть являлись в Государственную Думу с государственным достоинством и независимостью. Если это так, то нельзя выбирать в члены Государственной Думы людей с мелкими характерами, людей вздорных, нестойких, способных подслуживаться, идти на соблазн», — писал в 1912 году накануне выборов в IV Государственную Думу русский публицист-националист Михаил Осипович Меньшиков.
Деятельность депутата Государственной Думы Российской Империи начиналась с принесения им «Торжественного обещания». Обещание было обязательным условием приобретения статуса парламентария. Отказ принести эту своеобразную клятву приравнивался к отказу от самого депутатского мандата. Звучала эта клятва так:
«Мы, нижепоименованные, обещаем пред Всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности Членов Государственной Думы по крайнему нашему разумению и силам, храня верность Его Императорскому Величеству Государю Императору и Самодержцу Всероссийскому и памятуя лишь о благе и пользе России, в удостоверение чего своеручно подписуемся».
Однако соответствовала ли реальная Дума этой высокой клятве? Отнюдь …
Встревоженный Меньшиков писал об ущербе репутации Думы и парламентаризму, наносимом неэтичным поведением депутатов, и попытках «крайних» справа и слева загубить молодой парламент вовсе:
«Дума — единственная острастка против испытанного веками бюрократического бедствия и произвола. Исчезни Дума — и страна снова впадет в летаргический сон, когда в организме народном действуют лишь элементарные функции — питания, кровообращения… Глубокие раны отечества, еще не зажившие, доказали, что в наш век нельзя пребывать в политической летаргии. Нас раздавят, нас разорвут на куски, как живую добычу, не способную к сопротивлению, если мы не встряхнемся вовремя. И правые, и левые (я говорю о крайних), проклиная Государственную Думу, охотно идут в нее и даже не отказываются получать с нищего народа генеральское содержание в качестве депутатов. Они отрицают Государственную Думу, указывая бесчисленные ее несовершенства. Но разве можно, господа, отрицать все то, что несовершенно? Если у вас плохие глаза — не отрицаете же вы вовсе свои плохие глаза. Вы стараетесь их вылечить, поставить в условия, благоприятные для наилучшего зрения. Или если поле у земледельца плохо — не отрицает же он вовсе своего поля, а начинает, не теряя минуты, удобрять его и хорошенько распахивать. Скажите по совести, пробовали ли мы поработать над плохой Государственной Думой, чтобы сделать ее удовлетворительной, а затем и хорошей? В течение последних пяти лет, сколько мне известно, не было к тому никаких ощутительных попыток, а, напротив, были серьезные попытки ее испортить — и справа, и слева, и снизу, и сверху.
Обе крайние партии оскандалили Государственную Думу своими неприличными выходками, низведя законодательную палату на степень низкосортного публичного заведения, избегаемого порядочной публикой. При всей падкости на скандал даже высших столичных классов, я думаю, ни одна достойная мать не поведет свою дочь-подростка в общество, где мужчины переругиваются площадными, а иногда даже непечатными словами. Опорочивая самую первичную, так сказать, порядочность законодательного собрания, разве г-да крайние обоих крыльев совершенствуют Государственную Думу, а не роняют ее и без того с невысоких подмостков? Снизу та же несчастная Государственная Дума подтачивается бездельем и равнодушием всегда отсутствующих депутатов. Сверху та же Дума ослабляется соблазнами окладов, должностей и отличий».
«В Государственной думе четырех созывов не было с самого же начала ровно ничего государственного... она только как кокотка придумывала себе разные названия или прозвища, вроде «Думы народного гнева», и тому подобное. Никогда, ни разу в Думе не проявилось ни единства, ни творчества, ни одушевления. Она всегда была бесталанною и безгосударственною Думою. Сам высокий титул: «Думы» — к ней вовсе не шел и ею вовсе не оправдывался. Ибо в ней было что угодно другое — кроме «думанья», — такой приговор российскому парламенту вынес Василий Розанов.
Ему, парламентскому обозревателю со стажем, ухитрявшемуся писать отчеты об одних и тех же заседаниях как в левые, так и правые газеты, было, конечно, виднее. Сидя за «чертой оседлости» (как насмешливо прозвал журналистскую ложу его тезка Шульгин), он честно пытался увидеть в
