Меняя формат Судьбы - Татьяна Александровна Алюшина
М-да… это было мощно. И невероятно красиво. Как-то из глубины, из какой-то неведомой мягкой силы красиво.
А потом был день, когда он уезжал и они расставались.
Долго стояли друг напротив друга и молчали. Сказать друг другу им было и хотелось много чего, но именно того, что не скажешь: каждый отчётливо понимал, что нет для них продолжения – не стыкуются их миры и их жизни.
И от этого понимания и невозможности…
– Командир, что-то ты ушёл в себя, да ещё улыбаешься романтически? – выдернул Саныча из тёплых, светлых и щемящих горчинкой воспоминаний его неизменный штурман и хохотнул: – Прав наш комэск, всё ещё из отпуска не вернулся. Удался, видать, у тебя отпуск-то, Кречет?
– Отпуск удался, Петруха, – усмехнулся Саныч его любопытству, обходя самолёт с планшетом, проводя обычную проверку.
– Ох, видать, сильно романтикой тебя вштырило. – Штурман проверялся вместе с ним.
Закончив процедуру, Саныч погладил крыло своего Су‑34 – поздоровался, поприветсвовал «товарища» боевого таким образом.
– Ну что, дорогой, поработаем? – поговорил он со своим «Утёнком».
И, как обычно, почудилось ему, что «Утёнок» довольно улыбнулся в ответ – тоже соскучился по лётчику своему и поздоровался.
Загрузились в кабину, и, проводя протокольную процедуру, Саныч невольно похлопал себя по нагрудному карману, где лежали…
И снова вспомнил, как они стояли возле его машины, смотрели друг на друга и молчали. А потом Дарья протянула ему небольшой холщовый мешочек на завязках, по типу старых кисетов.
– Долго думала, что тебе подарить, – немного смущаясь, объяснила она и усмехнулась: – Ну, что может подарить неонатолог?
Саныч развязал верёвочку, растянул горловину мешочка и вытащил из него пару детских пинеточек, вывязанных крючком белыми нитками, причём даже не детских, а совсем маленьких, кукольных, соединённых друг с другом витыми шнурками с кисточками на концах, завязанными бантиком.
– В правом лежит написанная молитва Николаю Чудотворцу, а в левом специальный стих-заговор моей прабабушки Дунечки на защиту от беды и смертельной опасности. Если сможешь, то носи с собой.
Сан Саныч притянул её к себе свободной рукой, зажмурился от нахлынувших чувств, вдохнул глубоко запах её волос, постоял так совсем немного, поцеловал её в висок, потом, резко отпустив, не сказав больше ни слова, сел за руль и, махнув на прощанье рукой, поехал вперёд, глядя в зеркало заднего вида, как удаляется и становится всё меньше и меньше её стройная фигурка.
Как-то так. А пинеточки теперь всегда с ним.
Так и провспоминал Саныч, тихо улыбаясь на подколки штурмана, допытывавшегося, кто та прекрасная девушка, что смогла настолько сильно запасть в душу его командира, и выполняя все привычные действия и манипуляции.
– 205-й к запуску готов. Доклад группы о готовности, – доложил Вольский и затребовал доклада своих лётчиков.
– 206-й к запуску готов.
– 207-й к запуску готов, – отрапортовали лётчики.
– Карат, 205-й запрашивает запуск группы, – обратился он к руководителю полётами.
– 205-й запуск разрешил, – ответил РП.
– 206-й запуск разрешил.
– 207-й запуск разрешил.
– Я тебя таким романтически-улыбчивым ни разу ещё не видел, – всё не унимался штурман по кличке Медведь, пока они выезжали с рулёжки на полосу и занимали исполнительный старт, ожидая команды на взлёт, и качал головой, проникнувшись уважением: – Точно какая-то исключительная барышня тебе попалась, Кречет, не иначе.
– 205-й, – пришёл приказ от руководителя полётами, – групповой по одному, по отрыву взлёт разрешил.
И, испытывая привычное, но никогда не теряющее остроты и кайфа ощущение разгона, момента отрыва от полосы и влёта вверх, Вольский перешёл в режим работы, убрав до поры воспоминания о Дарье и чувства, которые они вызывали и побуждали в нём, в особый отдел памяти, полностью переключаясь.
– 206-й слева на месте, – отрапортовал лётчик второго борта, заняв предписанную позицию.
– 207-й справа на месте, – отрапортовал второй пилот.
Глянув по сторонам и убедившись в чётком строе, Вольский отдал следующую команду:
– 206-й, 207-й разворот группой вправо, крен 45. И – ра-а-аз!
Всё, легли на курс, пошла работа.
Ну вот. Всё. Отпуск закончился, причём совсем-совсем закончился – вещи упакованы и погружены в машину, через полчаса выезд из дома, и начнётся долгий путь в Москву.
Дарья сидела в плетёном кресле у небольшого круглого столика на так полюбившемся ей открытом балконе третьего, мансардного этажа в «Большой усадьбе». Смотрела на море вдали, виднеющиеся крыши и горы, поднимающиеся вверх, обманчиво казавшиеся совсем близкими, мысленно прощалась с этим домом, с этим городом, так неласково и жёстко встретившим её и так много давшим после того, как принял, и вспоминала…
Её бабушка Вера, оставшаяся в Москве, преданная любительница русской классической литературы, заимела привычку цитировать всякие умствования и изречения из этих самых классиков. И сейчас, очень в тему ложась на размышления и воспоминания Дарьи, вдруг всплыла в её памяти одна из цитат Достоевского, которую бабушка любит повторять: «Подумаешь – горе; присмотришься – воля Господня».
Вот уж точно! Как она поражалась тем «нескладухам» и реальным жёстким проблемам и ситуациям, буквально обрушившимся на неё, стоило только приехать в этот город. И ведь всерьёз думала и прикидывала, что надо, наверное, менять место отдыха и уезжать отсюда.
И какое после всех неурядиц и переживаний на неё… как бы сказать? Снизошло, что ли? Ну, может, и не до такой степени величия и пафоса, но какое же потрясающее состояние душевного тепла, наполненности, светлой радости и телесного офигенного кайфа подарила ей Судьба, сведя с Александром Вольским!
Дашке никогда в жизни не было так хорошо, так спокойно и так искристо-радостно, а моментами и даже счастливо!
А ещё Дарью поразило, как Павлуша привязался к Вольскому, мальчик буквально не отходил от него и всё время что-то рассказывал, делился своими мыслями и вопросами, рождавшимися в его познании мира. И сложившиеся между Сан Санычем и Павликом отношения удивляли, радовали и… сильно печалили Дашу. Да потому что понятно же и предсказуемо, что закончатся их отпуска, они разъедутся по своим местам «дислокации», как говорит Егорыч, а мальчик будет скучать и болезненно переживать расставание.
Как и случилось, когда Вольский уехал.
– Так и знал, что найду тебя здесь, – раздался за спиной Дарьи голос Волкова. – Знал, что поднимешься сюда попрощаться.
Егорыч прошёл на балкон, сел рядом с Дарьей во второе свободное кресло. Помолчали, глядя на потрясающую красотой панораму.
– Красиво здесь у вас, – произнесла Дарья, чувствуя, как перехватывает от нахлынувших чувств горло и подкатывают к глазам слёзы. – Мне здесь очень хорошо было. Дышалось легко, свободно и радостно. Лес, природа для меня очень важны, постоянно испытываю потребность в этом слиянии, –
