От любви не умирают - Валентина Николаевна Кадетова
— Даже так? Значит, эта… потаскушка тебе дороже родной матери? Ну что ж, тогда не обижайся. Я знаю что делать. Я так сделаю, что она даже имя твоё забудет!
Ольга бросила в матерчатую сумку какой-то узелок, вышла на улицу и направилась к автобусной остановке.
Вишь ты! «Позволь мне самому решать!» Нет, не позволит, не допустит Ольга, чтобы они с Настасьей сватьями звались! Костьми ляжет, а разлучит сына с той вертихвосткой. Сама не сумеет — люди помогут. Жаль, что тётка Лёкса не успела передать ей, Ольге, всё, что умела. Да, наверное, всё полностью вообще никому не передала. Поэтому и умирала так тяжело. А Ольге без Лёксиного совета не всегда удаётся дело как надо сделать. Вот и вынуждена она ехать в Мохначёвку к Восьмачке. Та, говорят, большую силу имеет. Вот же есть на свете что-то таинственное и могущественное. Сколько Ольга помнит себя, вечно эти Самусёвы девки роду Ольгиному словно кость в горле. Отец Ольгин когда-то едва голову не потерял из-за Настасьиной матери. Денис, брат Ольгин, буквально помирал за старшей Самусёвой — Манею. Уже и замуж уговорил выйти за него. А она, негодница, накануне свадьбы в Украину будто в гости поехала да так и осталась там жить. Денис так и не женился. Бобылём умер. А Ефим Ольгин давно ли на Настасью перестал поглядывать? И вот на тебе: и Виктор влип! Когда-то (давновато, правда) заметила Ольга, что Людка Настасьина на Виктора заглядываться начала, и сразу же кое-какие меры предприняла. Вроде бы помогло. Но вот, надо же, через столько лет отозвалось! В таком возрасте Виктор семью бросил! Двойной позор! Так не бывать этому!
* * *
Восьмачка слушала Ольгины жалобы, качала головой, вздыхала сочувственно. Задумалась ненадолго.
Ей пошёл уже восьмой десяток, но она была ещё ладная и подвижная. Голубые, немного выцветшие её глаза не потеряли живого блеска; в тёмных, гладко причёсанных волосах не было седины. Чистоплотная, всегда аккуратно одетая, с приветливой улыбкой на лице, она вовсе не похожа была на крючконосых, беззубых и неряшливых своих «коллег» из страшных сказок. И всё же она «ведала». К ней шли и ехали из близких и дальних сёл и даже городов.
Восьмачка «выписывала» рожу, варила «любшу», снимала сглаз, «выливала» испуг. А за хорошую плату и «подделы» делала.
— Так ты, говоришь, всё, что умела, использовала? — спросила она у Ольги.
— А что я там умею? Ну, след с ноги снимала, волосы жгла, песок на ветер сыпала. Свечки скручивала. Ничего не помогло. Так уж она задурила сыну моему голову, что ничего слушать не хочет. Дороже матери и детей она ему.
— А сколько у него детей?
— Две дочки. Погодки. Одной шестнадцать, второй семнадцать. Возраст такой, что отец ещё нужен.
— Так, говоришь, девчушки у него? Это хорошо, что девочки. Ты вот ещё что попробуй сделать. Съезди к первой своей невестке, узнай, когда у неё… — Восьмачка оглянулась и перешла на шёпот. — А если это не поможет, тогда так сделай… Он которую больше любит: старшую или младшую? Младшую? Ну, так с нею тебе и надо будет договориться… — она снова перешла на шёпот.
Виктор огородами шёл к Баласке. Он приходил сюда, когда ему бывало тяжело, и мог часами просиживать на берегу с детства знакомой речушки, вглядываясь в её медленное течение. Было что-то таинственное в этой прозрачно-зеленоватой, как его глаза, воде и в невысоких берегах, отороченных кружевами душистой речной мяты. Баласка успокаивала, наполняла душу умиротворением и тихой, светлой печалью, а прозрачно-зеленоватая вода вымывала из неё всё мелочное, обыденное, оставляя только высокое, вечное. И совсем не мучительными были тогда мысли о сущности человеческой жизни и не ужасной казалась предопределённая каждому человеку смерть потому, что в такие минуты она виделась Виктору не страдальческим исчезновением, а плавным переходом в новую, пока неизвестную, но притягательную этой неизвестностью жизнь.
Сегодня Баласка не помогла Виктору, не принесла ему успокоения.
Что делать дальше? Людмила совсем измучилась и устала. Но и мать понять можно: она надеется сохранить семью сына. Может, всё-таки рассказать ей? Может, объяснить, что семьи давно уже нет и что Людмила тут ни при чём: всё началось ещё там, в Венгрии, куда его перевели на службу с Дальнего Востока. А может, и раньше. Он вот сейчас думает, что сделал большую ошибку, когда запретил жене работать. Впрочем, Катя никогда и не рвалась на работу. Дома с детьми хлопот хватало. Матерью и хозяйкой Катя была неплохой, что уж тут говорить. Виктора иное в жене настораживало: чрезмерно уж она деньги любила. Всё упрекала его небольшой по сравнению с другими офицерами зарплатой.
— Меньше бы ты нарядами увлекалась, — не удержался однажды Виктор. — Вот денег бы и хватало. Не такая уж у меня и маленькая зарплата.
— Ага! Ты посмотри на других офицерских жён: все в золоте да в мехах. Одна я как Золушка.
«Золушкой» Катя, конечно же, не была. Хватало у неё и нарядов, и украшений, но Виктор всё же чувствовал себя виноватым и старался почаще делать жене подарки. Катя всегда очень радовалась, когда примеряла новое платье или серёжки: долго вертелась перед зеркалом, весёлая, с порозовевшими щеками.
И ещё одно не нравилось Виктору в характере жены: её чрезмерная ревность. Она всегда проверяла его карманы, внимательно разглядывала каждую постороннюю ворсинку, каждую пуговицу на его одежде, прислушивалась к его разговорам по телефону — искала какое-либо доказательство измены. Неужели она не понимала, что унижает себя и оскорбляет его и что подозрительность никогда не способствует искренности и любви. Виктор объяснял её ревность недостатком воспитанности и несдержанностью. Это теперь, когда за плечами уже большой опыт общения с самыми разными людьми, когда многое пережито и осмыслено, он понял, что людям свойственно подозревать других в тех грехах, которыми грешат они сами.
Тогда Виктор ещё должен был работать на полигоне. Но вышло так, что вернулся он на день раньше, чем обычно, как раз под выходные. По этому случаю взял в гарнизоне бутылку шампанского, любимых Катиных конфет и две шоколадки детям. Только на лестничной площадке спохватился, что ключи оставил на КПП. Возвращаться не хотелось, и он нажал кнопку звонка. Раз позвонил, второй — тишина.
