Кляпа. Полная версия - Алексей Небоходов
Они стояли так – трое на грани мира, который трещал по швам. Не прозвучало ни единого слова, не последовало ни одного оправдания, не осталось ни малейшей надежды. Решение было принято задолго до их борьбы, задолго до их отчаянной попытки спастись в этой убогой комнате.
Валя попыталась вдохнуть – воздух показался вязким, как сироп. Попыталась крикнуть – голос остался где—то внутри, завяз в горле, сдавленный тяжестью безысходности. Земля под ногами будто дрожала, стены смыкались, превращая комнату в тесную ловушку.
Павел стоял неподвижно, весь собранный, готовый встретить неизбежное, тогда как Жука, не отводя глаз, наблюдала за ними с холодной решимостью, в которой не осталось ни тени сомнений.
В этом взгляде Валя увидела, как рушится их мир: мир, где ещё можно было верить, что всё это – ошибка, что можно сбежать, спрятаться, договориться. Нет. Теперь всё шло к концу – плавному, холодному, окончательному.
Дверь, оставленная открытой, зияла за спиной Жуки, будто пасть, в которую предстояло войти без права на возврат.
И в этот последний момент, на последнем вдохе, в последний раз, когда надежда ещё шевелилась где—то в глубине сердца, не веря в очевидное, – время словно замерло.
На этом дрожащем, предательском вздохе, на этом крошечном мерцании света, на этом последнем колебании сердца – всё обрывалось.
Глава 8
Жука стояла словно чугунная статуя, выточенная в лучших традициях архитектуры тоталитарных цивилизаций. Лицо её застыло в выражении настолько равнодушного презрения, что у Валентины закралась мысль: возможно, где—то на планете Кляпы проводятся ежегодные олимпиады по презрительному молчанию, и Жука многократно брала там золото. Холодные, вымытые начисто от эмоций глаза смотрели на них так, будто перед ней стояли две неодушевлённые консервные банки, позорно не дотянувшие до норм выработки.
Комната на мгновение застыла вместе с ними: только занавеска на окне, качнувшись под порывом ветра, бессмысленно зашевелилась, словно махая им на прощание. Павел первым очнулся из оцепенения – каким—то трогательно комичным движением схватил край одеяла и стал тщетно натягивать его на Валентину.
Одеяло сопротивлялось, застревало где—то на уровне её коленей, Павел мял его руками, дёргал, тряс, словно пытался затолкать обратно в матку давно рожденного ребёнка. Всё происходило с таким комическим отчаянием, что Валя даже вцепилась в край кровати, чтобы не зафыркать в голос, хоть и понимала, что сейчас не самое подходящее время для истеричного смеха.
Жука не шелохнулась. Если бы кто—то тогда зашёл в комнату, он бы решил, что это выставка восковых фигур: суровая надсмотрщица, застенчивая беглянка и её неловкий спаситель, вооружённый одеялом. Всё это происходило в атмосфере сгущающегося абсурда, где между страхом и фарсом уже не существовало границы.
Пока Павел сражался с тканью, Жука, не меняя положения головы, разомкнула губы. Голос её прозвучал чётко, сухо и бездушно, словно автоматическое объявление в аэропорту о переносе рейса по причине всеобщего апокалипсиса. Текст был произнесён без единого колебания, без тени сомнения, будто в сто первый раз на день:
– Валентина Проскурина, субъект биологической арендной программы «Кляпа—37/А» – признана провалившей миссию. А также объект внедрения «Кляпа—Стартер—Плюс» признан утратившим полезность. Согласно протоколу №183, вы подлежите немедленной утилизации.
Она не повысила голос, не изменила интонацию – было в её речи что—то столь будничное, что Валя почувствовала себя не то что преступником, даже не пациентом дурдома, а списанным инвентарём, вроде старого дырявого ведра, которому теперь полагается тихо уйти в небытие.
Павел прекратил мучить одеяло. Его взгляд лихорадочно метнулся по комнате, точно у старого лабрадора, осознавшего, что его ведут не на прогулку, а к ветеринару. Он, должно быть, надеялся найти какое—то оружие – монтировку, дубинку, меч, лазерную пушку, в крайнем случае – сломанную табуретку. Его глаза скользнули по облезлой тумбочке, на секунду задержались на пыльной вазочке с засохшей геранью, нырнули под кровать – и, наконец, с безысходностью обречённого наткнулись на единственное, что могло бы хоть как—то пригодиться в борьбе за жизнь: одинокий тапок.
Тапок лежал посреди пола, повернувшись носком к Валентине, как упрёк всему их бытию. Синий, с протёртым краем и лохматой подошвой, он больше походил на печальный символ ухода человеческого достоинства, чем на оружие против космической исполнительницы приговоров.
Павел замер. Выражение его лица напоминало безмолвный крик человека, которому только что сообщили, что вся его армия вооружена водяными пистолетами против танковой дивизии. Валентина вцепилась в край матраса так, что пальцы побелели. Где—то глубоко внутри неё, между животом и лёгкими, роились мелкие панические пузырьки, готовые взорваться самым неподходящим образом.
Жука, между тем, не сводила с них глаз, словно сканировала их внутренности на предмет остаточной полезности. Её безжалостный взгляд прошивал комнату насквозь, разносил по углам и без того хилую надежду. Даже старая люстра, повисшая на проводах в углу, словно почувствовала весь масштаб катастрофы и жалобно качнулась.
Комната наполнилась вязкой, душной тишиной, прилипавшей к коже, к горлу, к глазам. В этой тишине тапок на полу казался последним бастионом сопротивления, последней линией обороны между ними и бездушной машиной под именем Жука.
И в этой неподвижную, абсурдную сцену хотелось закричать: «Занавес!» – но никто не торопился спасать их из этой комической трагедии.
Павел вдруг шагнул вперёд – неуверенно, но с каким—то странным, обречённым достоинством, как бухгалтер, решивший признаться в подмене годового отчёта. В тот же миг его тело окуталось мягким голубоватым свечением, будто в нём открыли миниатюрную резиденцию северного сияния. Свет заплясал по облупленным стенам, лениво облизал облезлый шкаф, тронул старую люстру, заставив ту закачаться ещё сильнее, словно и она в шоке от происходящего.
Сам Павел выглядел при этом так, словно его нарядили ёлкой и забыли повесить гирлянды: свет исходил отовсюду, придавая его фигуре очертания чего—то одновременно торжественного и до обидного нелепого. Валентина, не в силах отвести глаз, подумала, что вот так, наверное, и выглядел бы Спаситель, если бы родился не в Вифлееме, а в подсобке у завхоза.
Жука, до того стоявшая как вбитая в бетон тумба, впервые за всё время проявила признаки жизни. Её брови, напоминавшие два тщательно отполированных моста через реку Скуки, взлетели вверх с такой стремительностью, будто собирались отправиться в самостоятельное кругосветное путешествие. Более того, она сделала крошечный шаг назад – жест отчаянного уважения к неизвестной угрозе, которое позволяли себе
