Обелиск - Полин Герц
Пустая, сколько она себя помнила. Пустая, как и она сама.
Уже нет.
Слезы успели высохнуть, но плечи упорно тряслись, отказываясь отпускать этот миг, потому что только он и остался – немое свидетельство утреннего чуда, что так быстро и бессмысленно кануло в ничто, хлопнув напоследок синей дверью.
Отпускать она умела, потому что другого выбора жизнь не дала. С легкостью отдавала на откуп ветру деньги, значимость которых так и не смогла понять, обрывала ставшие слишком обременительными связи, не оборачиваясь, прощалась с воспоминаниями, что начинали давить непосильным грузом.
Но это новое, едва появившееся чувство отпускать была не готова. И не оттого, что упрямство – второе имя: в сердце, сливаясь с венами, уже пульсировали тонкие корни. Те самые, в появление которых она давно перестала верить.
– Не в мою смену, – глаза уже закрыла привычная алая пелена. Нервно подскочив к выключателям, Элизабет проверила состояние переменного тока. Нестабильное электричество уже вернулось в спрятанные в стенах провода, а значит, и она должна вернуться в мир. Лежать в кровати, обнимая подушку в ожидании чуда, в планы не входило. – Пошли все к черту.
Привычным движением руки из потрепанного конверта аккуратно появился черный винил, иголка послушно встала на размеренно вращающийся кругляшок, и из динамика донеслись знакомые звуки. Пальцы торопливо пересчитали разметанные по дивану, креслу и ковру бумаги, складывая ровные стопки. Каталогизация – ужасное слово, описывающее самое паршивое занятие, но именно оно успокаивало лучше таблетки валиума и часа в позе собаки-вверх-задницей.
– Бардак в доме сулит только бардак в голове, – втолковывал маленькой Элизабет старик Боуз, устало раскладывающий по местам детские платьица, книжки в приторно ярких обложках и изрядно измученные мягкие игрушки. – Никогда не позволяй вещам захламлять твой разум.
Этот урок она запомнит навсегда, потому что знает – у дяди Пита в голове всегда порядок, а значит, он понимает, о чем говорит. С тех пор ни в ее комнате в старом поместье в пригороде, ни в общажной клетушке, ни в квартире 2В хлам не задерживался дольше, чем на день. Максимум, на два. Быстро найденный пульт разбудил маленького робота, и тот уже вовсю рыскал по полу, беспощадно поглощая пыль. Ту, что еще совсем недавно кружила над дрожащими плечами.
Уже нет.
Исполненные той силой, что всегда помогал найти в себе только гнев, плечи выпрямились, вытянулись струной, готовые взять на себя если не вес неба, то его половину как минимум. Злиться она тоже умела, и делала это виртуозно – давно научилась сжимать кулак и направлять ядовитую реку в нужное русло. Благодаря злости на идиотов-однокурсников и недоумков-профессоров, что посмеивались над неудавшимся врачом, с отличием закончила университет. Благодаря желчи, которая так и норовила брызнуть на кретинов-коллег, вырывала лучшие задания и с блеском писала колкие тексты, те самые, что захватывали и будоражили. Благодаря ярости добивалась. Билась. Побеждала. Раз за разом напоминая всему миру, что твердая фамилия, венчавшая статьи – не просто случайность, но судьба.
Но сейчас злиться было не на кого – только на себя: за растерянность, слабость и чертовы слезы, оставившие позорные соленые следы на раскрасневшихся щеках.
День возвращался в привычные границы – четкие. Крепкие, как вторая чашка кофе, который она сварила себе. Сама. Холодная вода отрезвляла, а пена, нарочно попавшая в глаза, убеждала, что слезятся те именно от мыла. Вот она – единственная причина.
Выйдя из душа, Стоун удовлетворенно окинула взглядом свою 2В – и пусть пуста, главное, что знакома, предсказуема, реальна. Бояться реальности было глупо.
– Добро пожаловать, – бросила она зеркалу и захлопнула шкаф.
Влажные волосы завязались тяжелым узлом на затылке, обнаженные руки укрыл мягкий свитер, а все еще трясущиеся после ледяной воды коленки спрятались в плотной джинсе. Экран ноутбука уже приветственно засветился, обещая исключительно-рабочее-воскресенье, когда по синему дереву осторожно постучали снаружи.
Нервно выдохнув, медленно встала, готовясь прикончить любого, кто осмелился потревожить покой 2В, и плевать, даже если он будет одет во все черное.
– Какого черта? – прошипела Элизабет, открывая дверь. – Какого, мать его, черта вам всем от меня вечно что-то нужно?
– И тебе доброго дня, Элли, – насупился стоявший за порогом Стерн. – Как всегда, само дружелюбие.
– Что тебе нужно? – пропуская обиженную ремарку мимо ушей, она облокотилась на косяк. – Отсрочку по аренде? – Сощурила глаза. – Билеты в театр? – Пальцы один за одним начали загибаться в кулак. – Или, может, тебе нужен сраный ключ от 4В, а Фил? Ну так знай, у меня его больше нет. – кулак попросился в полет до соседского носа.
Злость, бесспорно, хорошее оружие, но она, как и любой двусторонний клинок, ранит и своего хозяина, а потому под впившимися ногтями болезненно пульсировала кожа.
Сегодня ярость явно была направлена не в нужную сторону, и Стоун уже начала понимать, что четкие и крепкие границы были лишь жалким деревом, впопыхах посаженным в отчаянной попытке привести мысли в порядок. И сейчас неотесанные кривые стебельки засыхали ко всем чертям, рассыпались золой, пока ядовитые потоки дождей затапливали берега. Безусловно, именно Стерн был виновен во всех ее злоключениях, ведь именно он потревожил ее в полночь второго февраля, приведя в дом 118 на Грин-стрит облаченного в черный человека-без-имени. Никаких сомнений – именно Стерн виноват в каждой из горьких слез, что пролились сегодня утром на ее руки, когда человек-с-чужим-именем покинул 2В, оставив хозяйку растерянно вертеть в руках чашку. Но заслуживал ли Стерн сломанный нос? Это вряд ли.
– Ничего не нужно, – может, то были книжки дохлых философов, а, может, удивительная интуиция человека, всю жизнь получавшего по роже, но Филипп Стерн прекрасно понимал, когда голосу необходимо придать мягкость, а взгляду теплоту. – Я снова не мог уснуть, и как только наступило утро, наведался к Ларри за пирогом. – Сухие губы растянулись в доверчиво-детской улыбке. – С пеканом. Твой любимый.
Она продолжала стоять с недовольной миной, но абсолютно пустой холодильник и такой же желудок подсказывали сменить гнев на милость.
– Ладно, – буркнула она, расслабляя руки. – Пойдем. Но я хочу самый жирный кусок.
– Как обычно, – он улыбнулся в ответ. – И самый крепкий чай.
Спустя две чашки «эрл грея» и три куска восхитительно свежего пирога, когда злость окончательно захлебнулась в ароматном чае и сладкой начинке, Элизабет откинулась на спинку потертого кожаного кресла. Неровные стопки книг, попугайские ковры, безвкусные шторы, пожелтевшие страницы, которые переписываются каждую ночь в надежде, что новые слова вдохнут идею и жизнь в пустые строки. Вот она – пыльная вселенная Филиппа Стерна из 1А, что в доме 118
