Воля владыки. В твоих руках - Рия Радовская
Осознание наступило вместе с первой течкой. Кродахов было много, и в течку, и после, так много, что анха сбилась со счета. Сначала их запускали по одному, потом отец решил, что этого недостаточно. Он любил занимать место в первом ряду. Ему нравилось смотреть. Не трогать, не брать, не причинять боль, только смотреть.
Юная анха часто показывалась в свете. Ее наряды и украшения были продуманы до последней нитки, ее улыбки оставались чарующими и сладкими, как прежде. Никто не должен был узнать, и никто не знал. Отец анхи, благородный, преданный своему владыке, почтенному Санару аль Данифу, внушал лишь уважение. Владыка славился мудростью, но возраст давал о себе знать. Ни его чутье, ни его взгляд так и не распознали лжи, а юная анха, целуя его руки, отчаянно надеялась, что он увидит, почувствует хоть что-нибудь.
Тот день был обычным, ничем не отличался от прочих. Вот только в последний час перед рассветом анха увидела себя у постели отца. Увидела расколотый череп, мозги и кровь, пропитавшую подушку. Она не помнила, как это сделала, но если и жалела о чем-то — так о собственной глупости. Она могла придумать разное, могла отвести от себя подозрения, но не сделала ничего — и так и не простила себе этого.
Анха перестала быть юной. В общей тюрьме очень быстро взрослеют. Она, приговоренная к смерти, провела там два года, а казалось — целую жизнь. Жизнь, состоящую из попыток покончить с собой. Ей хотелось умереть раньше, чем ее шеи коснется топор палача или, еще хуже, позорная петля.
В стране царила смута. Санар аль Даниф скончался, а его сына не хотели признать владыкой Имхары очень многие влиятельные семьи. Слишком молод, слишком мягок, позволяет себе слишком много вольностей. Обо всем этом анха узнала гораздо позже. Когда Асир аль Даниф, ради такого случая перестав быть мягким, все же отвоевал свое право наследника и вспомнил о странном деле, о благородной девушке, зверски убившей родного отца. Ему понадобилось два дня, чтобы выпустить ее из тюрьмы, два дня против двух лет. Такая малость. И еще не меньше месяца, чтобы заткнуть глотки недовольным.
Анха давно уже считала себя мертвой и похороненной. Она ни во что и никому не верила. Она не жила. Но потом, позже, поняла одну очень простую вещь — если тебе выпал шанс, один из тысячи, да что там, из бесконечности тысяч, ты воспользуешься им, потому что иначе и впрямь не достойна жизни. Анха прекратила бездельно валяться в кровати и надела это… — Лалия невесомо дотронулась до ошейника Лин, — потому что больше всего на свете ненавидела глупость и слабость.
Она помолчала, подняла с пола графин и сделала несколько неторопливых глотков.
— Ты спрашивала вчера, зачем я ввязалась в это безобразие с катанием по полу. Зачем подкинула дров в костер. Так вот, моя дорогая пришелица из другого мира. Я не знаю, как у вас, но здесь родиться анхой — значит сразу получить себе судьбу, расписанную с рождения и до смерти, небольшие вариации не в счет, они ничего не меняют. Твоя Хесса — идиотка, она боится не того, чего должна, не видит возможностей, с которыми ей повезло гораздо больше, чем остальным. Она не может держать себя в руках, она сгорит и сдохнет, уверенная, что права. И это для нее будет лучшим исходом, поверь мне. Если не остановится сейчас и не выберет, кем хочет быть — подзаборной потаскухой и подстилкой для стражи или собой, то завтра может стать уже поздно. И если она не поймет этого даже теперь, то я буду первой, кто посмеется над ее изувеченным трупом.
Если ты родилась слабой, нежной и беспомощной, ты можешь делать все что хочешь, это не исцелят никакие лекари. Но если ты другая, если в тебе есть хоть искра силы и самосознания, ты не имеешь права сдохнуть, как последняя дура, только потому что не смогла вовремя заткнуться. Анх считают слабыми и безумными не потому что кродахи — тупые звери, а потому что мы сами, сами даем им повод так считать.
Однажды я встретила человека, особенного человека, одного из немногих, кто услышал меня и разглядел за смазливым личиком больше, чем я собиралась показывать. Он не думал обо мне как о вещи, как о сосуде для его будущих детей. Он воспринимал меня человеком, личностью, и дал мне гораздо больше, чем я заслуживала. Я скорее перережу себе горло, чем предам его, и, не задумываясь, выпотрошу любого, кто посмеет это сделать. Не ради него, а ради себя, понимаешь?
Лин не сразу смогла ответить. Сама по себе история Лалии не слишком удивила, домашнее насилие — вещь пусть и не повсеместная, но все же достаточно обыденная для любого мира, и родители, которых стоило бы на выстрел не подпускать к собственным детям, тоже не так редки, как хотелось бы. Но Лалия… Лин будто увидела ее заново, впервые, всю целиком, с непомерной гордостью и смертельными шпильками в волосах, с ядовитым языком и слишком внимательным взглядом. Многое стало понятней, не все, но многое.
— Ты права, — прошептала она. — И, да, понимаю. Я… я еще раньше поняла, но теперь особенно… я ошиблась вчера. Он ведь правда не считает анх вещью. Он не Хессу готов был выбросить на помойку, а защищал вас, тебя и Сардара, от оскорблений «неблагодарной свиньи». Потому и не стал с ней даже говорить. Я зря усомнилась в нем. И наговорила того, чего он совсем не заслуживает. А нужного, правильного — не сказала.
— Мы не нуждаемся в его защите, — Лалия потянулась, по-кошачьи выгибаясь. — Владыка это знает, но у него свои представления о справедливости. А еще он и впрямь бывает чересчур мягким, так и не излечился от этого, и мы очень часто не сходимся во мнениях. Но… он такой, и либо ты принимаешь его таким, либо нет. Третьего не дано.
— Мягким? — Лин спросила и тут же поняла, что именно Лалия понимает под мягкостью. Даже рассмеялась, хотя собственный смех показался нереальным. — Нет, он правильный. Не видела ты мягких кродахов, если его
