Как поймать монстра. Круг третий. Книга 1 - Арина Цимеринг

— Никак не могу понять, — хрипло сказал Кэл. — Почему именно я.

Лицо Киарана дрогнуло.

— Почему именно такой человек.

Он снова сжал губы, будто хотел удержать внутри какие-то слова. Он был… Кэл покачал головой. Они должны были его забрать. Они не могли его оставить. Он и сам не мог остаться. И все же из всех возможных вариантов, которые могла бы подарить ему жизнь, — ему достался этот. Ему достался Кэл.

— Я не хотел этого для тебя.

Слова не удержались внутри, но Киаран тут же перебил его:

— Прекратите! — Он дернулся так, будто вскочил бы с земли, если бы не Купер. — У меня с самого начала не было выбора. У вас тоже. Это всё… — Он потерялся в словах, но потом выпалил: — Уж лучше бы угрожали!.. Не надо меня жалеть.

Кэл опешил. Эта реакция — импульсивная, эмоциональная — не та, которую он ожидал. Ему казалось, что Киаран умолкнет, расстроится, как тогда, на кухне, и его лицо, возможно, наполнится горечью. Но вместо этого лицо Киарана было… непреклонным.

— Я не собираюсь становиться вашей жертвой, — произнес он уже спокойнее. — Вы сами мне так сказали. Ни вашей, ни этого места. Ни Самайна. Мне хочется… мне хочется самому решать, когда жить, а когда умирать. — Он сжал колени. — И… я вам это пообещал.

Упрямый, проницательный. Бесстрашный.

Кэл невесело ухмыльнулся:

— Слишком уж много обещаний на Самайн. И…

— Не думайте об этом, — снова перебил его Киаран и даже не смутился. — Разве не этому вы постоянно меня учите? Сосредоточьтесь на выживании.

Кэл громогласно рассмеялся, и серьезность дрогнула на лице Киарана, разгоняя брови от переносицы. Все еще смеясь, Кэл стянул шапку и запустил одну руку в волосы, ероша их, как привык; как всегда делал, когда его что-то радовало. Он хотел ответить что-нибудь про курицу и яйцо, но Киаран его опередил. Сощурился, вглядываясь, а потом спросил:

— Мистер Махелона… а что у вас с волосами?

О. Ох. Это. Кэл и забыл.

— Ну, похоже, что смена ими…

По левую руку от него раздался хруст ветвей. Кэл тут же развернулся, направляя в сторону деревьев пистолет.

— Что случилось? — Киаран, видимо, не услышал.

— Тихо.

Кэл медленно двинулся к полосе леса, стараясь выцепить взглядом визитера раньше, чем тот переступит порог между поляной и чащей. Хруст повторился. Показалось, будто за стволами кто-то мелькнул.

Ну же, подумал Кэл. Иди сюда, кем бы ты ни был.

Он двинулся на деревья — а потом деревья двинулись на него. Словно Кэла вплавили в эффект вертиго, сделав его зрителем, а не участником, и лес понесся на него, втянул его в себя, не успел Кэл и моргнуть. Он не успел даже сделать выдох и закончить шаг — потому что, когда он поставил ногу, под подошвой была уже не трава, а корень.

Вокруг нависали ветки, множились ветвистые стволы, белые и черные пятна скакали перед глазами.

Облако пара вырвалось изо рта. Кэл резко обернулся за спину, молясь обнаружить там Киарана с Купером, — но позади была только убегающая во все стороны бесконечность леса.

И никого не стало.

Он оказался в лесу один.

50. Бог должен умереть

…Он удерживал его за руку, цеплялся за одежду, уговаривал ласковым голосом, убаюкивал тихим шепотом, проникал в мысли, на самую глубину, и разрастался там, теплый мох, мягкость перины, пух и облако, песок, в котором вязнут ступни солнечным днем.

Но мох то и дело расходился под ногами и обнаруживал под собой щербатые знаки; в тихом шепоте вились песни; а пух оборачивался снегом и взмывал ввысь. Песок, в котором он лежал, становился землей, и тогда шепот снова укрывал его непроницаемой периной.

«Не смотри туда, — уговаривал шепот, когда вместе с песком сквозь пальцы сыпались кости, слушай только меня».

Песок продолжал сыпаться, обнаруживая под собой камень и золото.

Песня звучала; наружу из горла просилась клятва; снег снова и снова переставал идти и поднимался обратно в небо.

В глубинах мыслей появилась девочка, бьющаяся в дверь; женщина, сидящая у чужого изголовья; мужчина, смотревший на него злыми пьяными глазами.

Шепот перекрывал их всех.

— Мне надо идти… — Он плакал, просил, уговаривал и его, и себя.

— Тебе нужно быть здесь, — в ответ лаской проходилось по затылку, и шепот скользил в ухо, придавливал веки тяжестью сладкого утреннего сна, приятной усталостью хорошего дня: пух, песок, облако. — Здесь ты в безопасности.

Пока ты спишь, ты мне никак не поможешь. И ему тоже.

— Это неправда. — Ладонь гладила его по волосам. — Вы оба здесь. Оба рядом. Он тут. Тебе не нужно больше волноваться.

Спи.

Пора заканчивать со снами, Тедди.

Сквозь нежные волны забытья он потянулся рукой к звукам — чтобы вспомнить что-то важное, чтобы не забыть. Он обнаружил там девочку с крашеными волосами; женщину, сидящую у чужого изголовья, и свет ночника, разбегающийся звездами по полу; кудрявую женщину, смотрящую на него требовательными глазами.

Он обнаружил там себя, лежащего на полу комнаты, и себя, лежащего на кровати.

Он обнаружил там злость и безысходность, ярость и отчаяние.

Они сыпались сквозь пальцы вместе с песком и костями и уплывали, снова оставляя его в безмятежности.

Он чувствовал, как к его лбу прижимается чужой. Чувствовал руки на своем лице.

— Я ухожу, — решил он.

— Нет, нет, ты никуда не уходишь… Здесь все будет хорошо… Здесь, со мной…

— Я ухожу, — решил он.

Песня звучала все громче, становилась его частью, и он был человеком с ножом и человеком без ножа; он был женщиной с требовательным взглядом и смотрел на себя сверху вниз; он был собой, глядя снизу вверх на себя; он бесконечное число раз брал нож и бесконечное число раз обагрял его кровью. Он проигрывал, он терял, он подводил. Из-за него умирали люди. Из-за него все это должно было повторяться снова и снова.

Песок больше не имел власти над ним. Золото обернулось камнем.

Время просыпаться.

— Я ухожу, — сказал он.

И проснулся.

Он открыл глаза, и свет ворвался в них, оставляя его слепым, а воздух набился в грудь, раздувая ее болью. Он открыл рот, вдыхая и выдыхая ее, заново учась дышать. Он чувствовал, как воздух проходит по гортани и обратно. Он чувствовал.

— Вы… вы меня слышите?

Он не знал этого голоса, но сейчас он не знал ни одного голоса в мире, кроме Его, таявшего в эхе сновидения.

Руки тряслись, и Теодор уставился на них, словно впервые