Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон
Первая часть пути проходила мимо лавочек, по большей части содержавшихся европейцами, с вкраплениями кафешек, где еще тянули время какие-то полуночники. Крессвеллов путь скрашивали мысли куда как приятные. К примеру, нынешний урожай сахарного тростника, в каковом урожае Крессвелл был кровно заинтересован; уже ясно, что расчеты на огромную прибыль полностью оправдаются. Да и другие предприятия, в коих Крессвеллово участие не столь очевидно, тоже не разочаруют его. К примеру, он активно ссужает деньги местному населению, причем простирает сии действия до верховьев Нила. Не далее как на прошлой неделе Крессвелл ездил в Луксор, где заключил куда как прибыльную сделку, а несколько месяцев назад дал взаймы одному мелкому торговцу, вроде как себе в убыток; зато теперь он – владелец участка плодородной земли, засаженной сахарным тростником. Примерно та же схема сработала и здесь, в Александрии, только принесла еще большую выгоду. Крессвелл одолжил денег на год купцу-ливанцу, который специализировался на торговле табаком; одолжил под залог лавочки. Проценты ему шли недурные, а пару дней назад ливанец разорился, подарив, таким образом, Крессвеллу вкуснейший фригольд [34]. В целом эта сделка послужила лишним доказательством Крессвелловой хватки и прозорливости, ибо он еще раньше по своим каналам узнал, что в муниципалитете решено сровнять с землей весь квартал, по сути – трущобы, с тем, чтобы застроить его особняками. Захудалая табачная лавчонка обещала превратиться в ценную недвижимость.
Купчишка пока занимает каморку при лавке, но завтра его выселят со всем семейством – Джон Крессвелл уже распорядился, уже объявил должнику, что придется ему очистить помещение. Утром он сам, лично, проследит за выселением ливанцев; да пусть забирают и свое барахло. Крессвеллу не терпелось увидеть на мостовой перед лавчонкой узлы, тюки и прочее, ибо сам ливанец и его жена – персонажи препротивные, старуха – настоящая карга, постоянно зыркает на Крессвелла да бормочет себе под нос. Правда, дочка у них недурна, и надо ведь кому-то добывать хлеб для нищих родителей. Впрочем, на этой мысли Крессвелл не сосредоточился, дал ей улетучиться… Ну а потом… потом двери запрут, окна заколотят, а он, Крессвелл, отметит свою удачу плотным ужином в клубе. Его там любят за добродушие и веселость, за обыкновение не ждать, пока ему предложат выпить, а предлагать самому. Кстати, полезная привычка для делового человека.
Минуло десять минут; лавочки и кафешки уступили место особнякам (при каждом – собственный садик, где пальмы шуршали на ветру сухими листьями). Крессвелл приближался к католической церкви, чей фасад был перенасыщен деталями; рядом, в белом барачного типа здании, находились кельи нищенствующих братьев, или как они там себя нарекли. Последователи святого Марка, припомнилось Крессвеллу; считается, что этот Марк принес христианство в Египет тысячу девятьсот лет назад. Крессвелл частенько наблюдал этих субъектов в сандалиях, в бурых рясах с четками у пояса и в капюшонах, надвинутых на самые глаза. Монахи выходили за милостыней или горбатились в саду. Крессвелл относился к ним с неприязнью, мысленно называл «эти вшивые». Иногда они околачивались даже у дверей его дома; говорили, что собирают подаяние для нуждающихся коптов [35]. Не так давно один из них, вместо того чтобы смиренно, в соответствии с жалким своим статусом, постучаться с черного хода, взялся трезвонить в колокольчик парадной двери. Крессвелл пригрозил, что спустит с цепи бульдога, если еще кто-нибудь из братии дерзнет проникнуть к нему в сад, – и какого же стрекача задал монашек! Сандалию потерял, не рискнул вернуться – так и ковылял, едва ступая босой пяткой на колкий гравий садовой дорожки! Крессвелл в голос смеялся над такой поспешностью, соль же была вот в чем: никакой собаки он не держал. Теперь, проходя мимо церковного крыльца, он вспомнил об этом случае и ухмыльнулся.
Крессвелл замедлил шаг, отер испарину со лба; закуривая сигарету, с довольством во взоре окинул глазами улицу. Что впереди, что позади него улица была пустынна. Редко в каком окне верхнего этажа угадывался свет за щелками горизонтальных жалюзи – весь мир либо уже спал, либо готовился ко сну. Крессвелл тоже решил не мешкать. До дома оставалось три-четыре сотни ярдов, когда он услышал, и преотчетливо, чьи-то шаги. Он не обратил на них внимания; подумаешь, кто-то припозднился, подобно ему самому, торопится домой, идет в том же направлении – ибо шаги следовали за ним, Джоном Крессвеллом.
Сигарета, угасая, уронила крошку тлеющего пепла, и пришлось Крессвеллу остановиться, чтобы заново раскурить ее. Возможно, шаги неизвестного все-таки зафиксировались неким уголком подсознания, иначе почему вообще Крессвелл отметил, что, как только он сам остановился, стихли и они? Едва ли был смысл оглядываться (какое ему дело до прохожих?); однако он оглянулся – и никого не увидел. Что ж, путник вошел в свой дом, улица, по-прежнему ярко освещенная луной, лежит пустынная, как и несколько минут назад. А вот и собственная Крессвеллова калитка, и вот она уже за ним захлопнулась.
Выселение ливанцев происходило назавтра. Под наблюдением Крессвелла носильщики таскали убогую мебель – два-три дешевых стола, несколько стульев, ветхий диван, обитый малиновым плюшем, две железные кровати, узел несвежих простыней и одеял. «Наверное, движимое имущество ливанца отныне тоже принадлежит мне, – думал Крессвелл. – Только на что оно годится, кроме одного – накапливать пыль?» И вот жалкие пожитки выставили под солнце, перегородили тротуар, и полисмен уже велел ливанцу поскорее убрать их с глаз долой, не то будут неприятности. Далее последовала сцена, для Крессвелла уже привычная: жена купца, неопрятная, до срока состарившаяся – ведьма ведьмой, – бухнулась на колени, запричитала, взялась лобызать Крессвеллову руку, моля о снисхождении. Величала Крессвелла «превосходительством», обещала молиться за него – за него, которому ее молитвы нужны не более, чем ее же горшки да сковородки! Призывала благословение на его голову – ибо он в своем милосердии, конечно, повременит еще чуть-чуть с уплатой долга, не правда ли? Мужу ее и детям ну совсем некуда идти, нигде не будет им приюта; а муж деньги сыщет и отдаст – вот как Бог свят. Ишь, по-другому запела, думал Крессвелл; вчера-то проклятия бормотала. Разумеется, его не тронула эта слюнявая чушь, и вскоре он, отделавшись от
