Студент богословия - Майкл Циско
Тео уходит. Он избавился от тела Гастера и собирает вещи. Видит, как время распускается, словно короткая лента в полосках дней и ночей, обрываясь трупом студента богословия, бледным, скорчившимся на полу среди теней. Неважно, сколько это продлится, он знает, что больше не нужен. Дезден собирается, нанимает тележку, чтобы перевести последние воспоминания о лавке. У него в городе есть родные, он остановится у них, пока не откроет новую, чтобы вновь ходить перед зеркалами.
Когда Тео видит студента богословия в последний раз, тот стоит на лестничной клетке второго этажа, опираясь на шаткие перила, и глядит в пустоту. Мясник машет ему и говорит, что уходит. Студент богословия не шевелится, только едва заметно склоняет голову. Его ведет, с плеча падает подтяжка. С трудом он отрывает от перил дрожащие пальцы, растягивает губы, пытаясь улыбнуться, но скалится, словно смерть. Тео отворачивается — чувства стекают с него, как вода. Он забывает своего друга, едва шагнув за порог.
♦ ♦ ♦Оставшись совершенно один, студент богословия блуждает по комнатам, пока хватает сил поднимать ноги. Потом бездумно садится, некоторое время смотрит на обои и снова встает. Дом пуст. Когда он приходит в себя, машины ездят снаружи, муха следит за ним с окна. Он прихлопывает ее тетрадью и разбивает стекло. Несмотря на слабость, бродит вверх-вниз по лестницам, все чаще возвращаясь на чердак — отдохнуть, глядя на банки, собирающие пыль, и хрупкие, заброшенные прорицательные машины. Время заканчивается. Студент богословия обрел и перевел Каталог, и теперь Каталог его переводит. Фасвергиль и Оллимер забываются. Каталог не предназначался для них. Он уничтожил все записи.
Студент богословия сидит и с наступлением вечера чувствует, что проваливается в кресло глубже и глубже — у него нет сил этому противостоять. День угасает, но глаза отказываются привыкать к сумеркам, все подергивается вуалью крохотных блестящих пылинок отступающего света. Они движутся, не разрывая вуали, окна за ней чернеют, словно покрытые краской. Со временем паутина собирается на стеклах, пыль окутывает его, комнату, весь мир, он сидит, не шевельнув пальцем, и дыхание становится все слабее. Постепенно, почти незаметно, дом блекнет — волокна дерева, стекло, штукатурка растворяются в воздухе, неверно мерцая. За ними проступают куда более древние горизонты. Светящиеся формы плавают среди мебели, тревожа покой комнаты призрачным оперением, другие таятся по углам, сжимаются, готовые прыгнуть, или парят, наслаждаясь собственной неподвижностью. Впервые он слышит их голоса, смутные шумы, страннозвучные обрывки слов, стихами разносящиеся по воздуху, загустевшему от существ, прежде незримых. Сквозняки касаются его загривка, накатывают волнами, пока он сидит, обратившись в камень. Постепенно студент богословия начинает различать остаточное присутствие двенадцати словопытов — они здесь, словно люди на выцветшей фотографии. Сюда они приходили, чтобы найти слова. Ему кажется, что его заносит осенними листьями — он сам превращается в мебель и не может вспомнить, каково это — двигаться. В нем ширится пустота, выворачивает его наизнанку. Он уменьшается, исчезает, понимая, что так и должно быть, замерзает и замирает, и это — неизбежно. Ледяной аромат проникает в ноздри, распирает легкие, наполняет полое тело, сковывает конечности, делает его еще более сонным, холодным и отстраненным. Теперь ему хочется только взойти на борт, кануть в глубины, забыться. Это — запах покоя, мира и тихих, бесконечных и мертвых снов.
От вони сырой земли и гниющих листьев его глаза распахиваются, он инстинктивно отшатывается. Кресло падает назад, и студент богословия вываливается из него, ударившись головой об пол. Извивающиеся черные тени обступили его, как стервятники, сливаясь, они клубятся вокруг и сразу отстраняются, исчезают из виду, прячутся по углам. Эклога проступает ясней, чем прежде, и все же это только набросок, она приближается, но еще не здесь. Студент богословия, с головой, гудящей как медный колокол, ползет по полу, словно человек, выбирающийся из ледяной реки. Кости скрипят, как ржавые шестеренки, но с каждым мгновением он движется все быстрей, стряхивает холод, а внутри разгорается паника. Надо непременно закончить, заглянуть за грань или сгинуть. Снаружи ревут машины, колеса визжат по мостовой, клаксоны гудят, он слышит и другой шум. Словно змея, студент богословия выползает из комнаты и скользит через лестничную клетку — к окну. Мышцы кричат, когда он хватается за подоконник, подтягивается и выглядывает наружу. По улице вихляют три машины. Влетев на тротуар, они таранят забор и бороздят лужайку, швыряя камни из-под колес в стекла веранды. Воздух кишит тенями, рвущимися из их окон и дверей, — тенями с тихими свистящими голосами, зловеще гибкими, плещущимися, словно белье на ветру.
Снизу доносится грохот — выбитая входная дверь плашмя падает на пол. Собаки, лая и топоча, гремя когтями по половицам, перебегают из комнаты в комнату, взбираются по ступенькам, наводняют дом, рычат и грызутся друг с другом. Студент богословия уже на ногах, шум становится нестерпимым, в каждом помещении дюжина голосов перекликается во всех регистрах. Пол начинает дрожать, стены трястись, по потолку бегут трещины. Черные псы размером с телят врываются в комнаты, неописуемые твари бродят, летают, пляшут, плывут, рыщут по дому, сколько хватает глаз. Студент богословия мечется по лестницам, отталкивая их, перебегает от двери к двери, пытаясь спастись. Машины рычат во дворе, клаксоны ревут как сирены, а дом полон лепета, крика и бормотания, словно приют душевнобольных. Он мчится из одной комнаты в другую, на миг замирает, оборачивается и вновь бежит, прочь, прочь, задыхается от паники, но не останавливается, кружит по дому, желая лишь одного — завершить все как надо. Он мчится, а дом растворяется у него под ногами, последние его волокна наливаются прозрачной тьмой и меркнут, половицы превращаются в мостовые, оштукатуренные стены — в камень, мрамор, эбеновые двери на кованых петлях, лампы становятся фонарями, столы — статуями, книжные шкафы — лавками, шторы — деревьями, окна выворачиваются наизнанку, потолок разверзается, открывая бездну, полную оплавленных, искаженных созвездий — там, где еще минуту назад были люстры. Затхлая вонь, присущая старому
