Студент богословия - Майкл Циско
Он тащится по улице Кузнецов, пустой в этот час — полдень, слишком жаркий, чтобы работать с огнем, — мимо мастеров, пьющих чай на углу. Улица сворачивает, поднимаясь на холм, и вскоре они исчезают из виду. Скрывшись с глаз, утопая в поту, студент богословия вытаскивает пульверизатор и брызжет формальдегидом в лицо. Оглядываясь, видит черные узорные ворота, прутья, ограждающие задние дворы лавок, словно блуждает среди огромных букв, в изгибах и завитках которых дрожит чернильное пламя. Ощущение, что он движется по странице, накатывает волной, ужасает, и он опрыскивается вновь, призывая на помощь знакомый горький запах и обжигающий пар.
Сверху падает тень, и через секунду студент богословия чувствует, что туман перед глазами понемногу рассеивается, а жара спадает. Он поднимает голову к фигуре, затмевающей прозрачную синеву, — кто-то спускается с неба. Вскоре тень встает перед ним. Руки в черных перчатках, похожие на пауков в кружевах, опускаются ему на плечи, продавливают толстое пальто как тиски, влекут по улице. На окраину города. По ступеням — к двери.
Под скатами крыши у него, наконец, светлеет в глазах. Дом дышит прохладой, и студент богословия наслаждается каждым ее мгновением. Рассудок, помутившийся от ярости солнца, становится ясным, как стекло, приступ морской болезни, накатившей на улице, останавливается, словно маятник в руке часовщика. Когда он оборачивается, тень поднимается в небо — исчезает с шелестом нижних юбок.
Гастер
тудент богословия падает с раскладушки, лежит на полу, дрожа, на границе яви и бреда. Он вновь видел сон, который посетил его в гамаке, но на сей раз изменился куда сильнее, превратился в нечто невозможное, и женщина, которая влезла в окно, ждала его в облаках. Резь за глазными яблоками тоже пробуждается — мерзкие, ржавые всполохи, — и он стискивает ладонями голову и зевает, рискуя вывихнуть челюсть. Боль в теле вышла на новый уровень — сухожилия словно рвут ледяные пальцы, суставы царапают друг друга, как осколки стекла.
Так и не отдохнув, он тянется вперед и забирается в кресло. Этим вечером они отправятся за Гастером — последним из двенадцати словопытов. Этой ночью Каталог будет завершен. Гастер выставлен на всеобщее обозрение в музее, но к концу рабочего дня здание опустеет, и они смогут его забрать. Главная помеха — кольцо охранников, круглосуточно дежурящих в здании, но Тео устранил ее с помощью знакомого мошенника с Заводной улицы. За небольшую цену и чаевые тот с радостью подделал три пропуска, превратив их в «инспекторов службы безопасности». Студент богословия кладет голову на стол, чувствуя отупение и слабость, желая только одного — отдохнуть. Снова и снова он переживает свой сон, видит, как расступаются облака, почти вспоминает влекущее вверх неописуемое чувство. Небо в его видениях — черное, бездонное и пустое, но все равно манит, тянется к нему, чтобы схватить, и он простирает руки навстречу. Придя в себя, студент богословия понимает, что Гастер — ключ, после него наступит покой. Гастером все кончится.
На подоконнике горит свеча. Язычок пламени, крохотный, бледный, дрожит на кончике фитиля, между пустотой и озером жидкого воска, поднимающегося, чтобы его погасить. Студент богословия смотрит на свечу с чувством узнавания и снова проваливается в грезы. Глядит на огонек из-под прикрытых век. Все вокруг колеблется и тускнеет. Он умирает от усталости, но мыслит ясно, знает, что свеча выгорает, испаряется, пожирает сама себя. Начиная раскачиваться взад и вперед, студент богословия понимает, что свеча вскармливает внутри бездну, и, двигаясь все быстрее, сознает, что она либо захлебнется собственной расплавленной плотью, либо растворится в пустоте. Он приходит в себя — с приоткрытым ртом, пытаясь задуть огонек, но тот в другом углу комнаты, и дыхания не хватает. Студент богословия ухмыляется. Встает, подходит к окну и гасит свечу пальцами. Снаружи темнеет. Он надевает тяжелое пальто и спускается вниз.
Когда он занят, боль отступает. Он все еще чувствует себя руиной, но свинцовые, безжалостные тиски, сдавившие голову, чуть разжимаются. Боль не исчезает, но меняется, пульсирует в зубах, меж тем как другие чувства обостряются, вспыхивают, словно в стеклянной витрине. Он все так же измотан и разбит, но части тела работают на автомате, несут его, куда нужно, как слуги — парализованного хозяина.
Мисс Вудвинд выходит из кухни, встречает его у двери, протягивает черный докторский саквояж. Что-то прошептав, отправляется за Тео — тот точит ножи в подвале. Воздух снаружи сухой и прохладный, ночь уже спускается с неба, Сан-Венефицио кружит головы, зажигая огни. Оранжевые фонари на улицах, бледные на крылечках, вздымаются волнами, свисают со всех углов, превращая город в хитросплетение рельсов, на которых в безумном броске через пустыню застыли вагончики домов. Вместе они идут по городу, избегая главных улиц, — через трущобы, воняющие прогорклым маслом и тухлой капустой. Время от времени худые бледные лица выглядывают из теней, но что-то в студенте богословия удерживает их на расстоянии. Эта троица здесь по делу. На ремне Тео блестит нож, но люди расступаются от одного взгляда студента богословия. На лице его — печать смерти.
Мисс Вудвинд ведет его за руку по широким бульварам, иначе он потеряется, забудет, куда и зачем шел, врежется в стену, наделает глупостей. Она не смотрит ему в лицо. Однажды она уже совершила эту ошибку: его глаза метались, буравя пустоту, и, проследив за ними, она почти увидела…
Река прохожих мелеет, исход из делового района завершен, люди растворяются среди теней. Музей селевкидов возвышается квадратной глыбой в северном углу маленькой звездообразной площади. Круглые, утопленные в латунь окна теперь, когда рабочий день кончился, походят на темные колодцы. В стеклянной коробке вестибюля среди пепельниц и декоративных пальм курсируют два охранника. Мисс Вудвинд сворачивает в ближайший переулок, где Тео еще днем спрятал тележку. Они берут веревку и возвращаются на пустую площадь — ко входу в музей. Застывают перед стеклянными дверьми.
Подходит охранник с бледным, рыхлым лицом. Студент богословия
