Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
Никогда еще Дарси не видел Фрэнка столь поглощенным идеей. Ласкающие пальцы, лицо, утопающее в цветах, даже прикрытые одеждой очертания его тела полнились жизненной силой, какой не было ни в одном другом человеке. Слабый отсвет этой силы, возбуждение, трепет его заряженного тела достигли Дарси, и на мгновение он почувствовал, как не чувствовал до сих пор, несмотря на свои настойчивые расспросы и искренние ответы друга, насколько подлинна идея Фрэнка и до какой степени тот ее воплотил.
Внезапно мускулы на шее Фрэнка напряглись, он приподнял голову и зашептал:
– Флейта Пана, флейта Пана! О, как близко!..
Очень медленно, словно боясь спугнуть мелодию движением, он поднялся, опершись на локоть, и широко раскрыл глаза, вглядываясь в далекую даль. Его улыбка трепетала, как солнечный свет на воде, и становилась все шире, пока выражение крайнего счастья, разлившееся по его лицу, не утратило человеческие черты. Несколько минут Фрэнк не шевелился, полностью поглощенный восторгом, потом удовлетворенно опустил голову.
– Ах, до чего хорошо!.. Неужели ты не слышал, бедняга? Ни звука?
Неделя оживленного досуга на свежем воздухе чудесным образом вернула Дарси здоровье и бодрость, утраченные за несколько недель лихорадки, и теперь, восстановив былые силы и энергию, он все больше подпадал под очарование чудесной молодости Фрэнка. По двадцать раз на дню он говорил себе после очередного раунда молчаливой борьбы с абсурдной идеей друга: «Нет, это невозможно, решительно невозможно!» – и то, насколько часто ему приходилось себя разуверять, лишь подтверждало, что в глубине души он уже утвердился в прямо противоположном выводе. Ведь перед ним находилось живое чудо – юноша, замерший на грани превращения в мужчину. Решительно невозможно было поверить, что ему тридцать пять, и тем не менее это было так.
Наступление июля ознаменовалось двумя днями непредсказуемых ливней, и Дарси, опасаясь подхватить простуду, оставался дома. Однако для Фрэнка эта плаксивая перемена погоды, казалось, не имела ни малейшего значения, и он проводил время точно так же, как под июньским солнцем, – лежа в гамаке, раскинувшись на мокрой траве или бродя по лесу в сопровождении птиц, перепрыгивавших за ним с ветки на ветку. Вечерами он возвращался насквозь промокший, но все так же горящий неугасимым пламенем радости.
– Простудиться? Думаю, я забыл, как это, – говорил Фрэнк. – Должно быть, сон на свежем воздухе закаляет. Те, кто живет в четырех стенах, напоминают мне фрукты без кожицы.
– Хочешь сказать, ты спал снаружи прошлой ночью, в такой потоп? – поразился Дарси. – И где же, позволь узнать?
Фрэнк на мгновение задумался.
– Я проспал в гамаке почти до рассвета – помню, как посветлело небо на востоке, когда проснулся. А потом пошел… куда же?.. Ах да, на луг, где на прошлой неделе так отчетливо слышал флейту Пана. Мы были там вместе, помнишь? Но я всегда ношу с собой коврик на случай, если будет сыро. – И он, насвистывая, отправился наверх.
Этот маленький штрих – то, как Фрэнк не без труда вспомнил, где спал, – странным образом внушил Дарси восхищение романтическим образом жизни друга, который он все еще наблюдал с некоторым недоверием. Спать до рассвета в гамаке, потом шагать – или даже бежать – под плачущим небом навстречу всем ветрам на дальний одинокий луг у плотины!.. Дарси представилось, как Фрэнк проводит ночи у реки, там, где обычно купается, под рассеянным светом звезд или в ярком сиянии луны, просыпается задолго до рассвета и какое‐то время лежит с открытыми глазами, погрузившись в размышления, а потом неторопливо идет через притихший лес на какое‐нибудь другое место отдыха, наедине со своим счастьем, переполненный жизненной силой, охваченный единственным желанием и стремлением – ежечасно и непрестанно вкушать радость природы.
За ужином Дарси внезапно оборвал себя на полуслове посреди разговора на малозначащую тему и произнес:
– Я понял. Наконец‐то я понял.
– Поздравляю! – откликнулся Фрэнк. – А что именно?
– В чем заключается категорическая несостоятельность твоей идеи. Вся природа, от высших уровней иерархии до низших, полна страдания; один живой организм питается другим. Между тем ты в своем стремлении слиться с природой полностью исключаешь страдание, бежишь от него, отказываешься его признавать и притом ждешь последнего откровения.
– Так что же? – спросил Фрэнк, немного помрачнев.
– Разве ты не догадываешься, каким будет это откровение? В искусстве радости ты достиг небывалых высот – я не знаю другого такого примера. Должно быть, ты овладел почти всем, чему может научить природа. И если для тебя действительно уготовано последнее откровение, то это будет откровение ужаса, страдания, смерти и боли во всех ее чудовищных формах. Страдание существует, а ты ненавидишь его и боишься.
Фрэнк вскинул руку:
– Остановись, дай мне подумать.
Надолго повисло молчание. Наконец он проговорил:
– Это не приходило мне в голову. Возможно, твоя догадка верна. Ты думаешь, встреча с Паном сулит мне именно это? Знание того, что Природа в своей целостности невыносимо страдает, страдает в чудовищной, невообразимой степени? И страдание будет мне явлено? – Он обогнул стол и подошел к Дарси. – Что ж, так тому и быть. Видишь ли, дорогой друг, я уже близок, так неимоверно близок к последнему откровению! Сегодня флейта звучала почти не умолкая. Я даже слышал шуршание в кустах – должно быть, там проходил Пан. Я видел сегодня – да, видел, как ветви раздвинулись, словно отведенные рукой, и среди них мелькнуло нечеловеческое лицо. Однако я не испугался, во всяком случае, не убежал. – Фрэнк бросил взгляд в окно. – Да, страдание повсюду, а я полностью исключил его из своих исканий. Возможно, откровение будет именно таким, как ты говоришь. Тогда придется проститься. Все это время я шел одной дорогой, даже не взглянув на другую, и поворачивать назад уже поздно. Даже если бы мог, я не сделал бы ни шагу назад! Каким бы ни оказалось откровение, в нем будет Бог – это я знаю точно.
Вскоре дожди сменились солнечной погодой, и Дарси вновь стал сопровождать Фрэнка в долгих прогулках. Сделалось необыкновенно жарко, природа расцвела после дождя, и жизненная сила Фрэнка с каждым днем будто возрастала. Однажды вечером на западе внезапно, по обыкновению английской погоды, сгустились грозовые тучи, солнце, пламенея медью, зашло под их гнетом, и
